спас один взрослый парень, вытянул из водоворота, словно головастика, и дотащил на себе до берега. Не случись тогда рядом этот парень, Джабы не было бы в живых. Может быть, среди этих взрослых парней, что ходили на Куру купаться, был и Афо? Может, он даже учил Джабу плавать? Нодар плавал лучше, чем Джаба. А Гурам только плескался у самого берега. Однажды товарищи забросили его школьный ранец на середину реки…

«Классный журнал! — мелькнуло у Джабы в голове. — Почему я до сих пор о нем не вспомнил?»

Он вернулся бегом в комнату и достал из ящика письменного стола старый классный журнал в истрепанной обложке.

«1942/43 учебный год, класс 10-б».

Джаба раскрыл журнал.

«Абашидзе Нана.

Болквадзе Тариэл.

Бендукидзе Гайоз.

Гветадзе Тамаз.

Горделадзе Мзия».

…………………………………………

«Вот если бы разыскать их всех! Где они, что сейчас делают… Отчего после урока немецкого языка 26 октября 1942 года в журнале появилось двенадцать двоек? Вот это был бы в самом деле интересный очерк».

Задумчиво насвистывая, Джаба уложил бумаги в ящик стола, сел за пианино и начал импровизировать. Впрочем, импровизация становилась все более похожей на какую-то знакомую мелодию. Так бывало всякий раз, когда Джаба принимался «сочинять» музыку.

Никто ведь не помнит своего рождения. А Джаба помнит. Он родился четырнадцати лет, в зале оперного театра, во время исполнения увертюры «Тангейзера». Он сидел вместе с Нодаром в боковой ложе одного из верхних ярусов. Вышел дирижер, поклонился публике, взмахнул палочкой — и Джаба взлетел. Он прошел сквозь стены, как звук через тонкую перегородку, и р. змыл в поднебесье. Бесчисленные фонтаны били из земли, нигде не было видно ни домов, ни лесов, ни гор. Белой пеной возносились в небеса кипящие струи фонтанов, и над ними в прохладном тумане плавал Джаба. Откуда-то доносился нежный женский голос. Джаба чувствовал, что обладательница этого голоса следит за ним, и это причиняло ему неизъяснимое наслаждение.

Позднее он рассказал Нодару о своем музыкальном сне наяву. Он боялся, что Нодар посмеется над ним, но ничего подобного не случилось. Как они оба полюбили музыку! Как жалели, что не учились ей с детства! Все больше увлекались они музыкой, и чем жаднее пили ее волшебный напиток, тем сильнее становилось сожаление. Они считали, что им поздно учиться, что музыкантов из них уже не выйдет, нечего надеяться, но потом где-то вычитали, что Вагнер в шестнадцать лет не мог назвать ни одного музыкального интервала, и необычайно обрадовались — решили, что не все еще потеряно. В фортепианный или скрипичный класс их, конечно, уже не могли принять, духовые инструменты они отвергли сами — и в конце концов остановились на виолончели. Соседка, служившая в опере кассиршей, сводила друзей к Капельницкому, Старый музыкант стал проверять у Джабы слух и чувство ритма: постучал карандашом по крышке рояля и велел ему повторить. Джаба в точности повторил ритмическую фигуру. От усердия он так громко стучал карандашом, что Капельницкий засмеялся и сказал ему: «Из тебя выйдет отличный ударник».

Джаба сыграл одной рукой лейтмотив «Тангейзера».

До сих пор ему не приходило в голову подобрать эту музыку на фортепиано; он играл почти все, что слышал и запомнил, хотя и упрощенно, так что настоящий музыкант, пожалуй, только пожал бы плечами по поводу его упражнений, а вот «Тангейзера» никогда не пытался разобрать. И никогда не попытается: его неловкие, медлительные, земные пальцы не смогут воспроизвести эти неземные звуки, поющие в его душе, не смогут воплотить их в физическом явлении. Он не может коснуться бесчисленных пенных струй, взвивающихся к небу, рассыпающихся легким туманом.

Вечером, укладываясь спать, он неловко повернулся в постели и чуть не вскрикнул от острой боли: точно его еще раз огрели шомполом по спине. К счастью, он сумел удержаться — не то, наверно, напугал бы маму до смерти.

Он закрыл глаза и сочинил такую историю.

В кафе вошел высокий, худощавый человек в шляпе, с небольшим черным чемоданом в руках. Человек сел за стол, просмотрел меню, позавтракал и ушел. Джабе показалось, что человек этот захватил с собой меню, а вместо него оставил другое. Джаба вскочил, выбежал на улицу за подозрительным посетителем. Незнакомец заметил, что за ним гонятся, и ускорил шаг. Он свернул с проспекта на улицу Джорджиашвили, спустился по ней, пошел по поперечной улице Дзнеладзе, потом нырнул в узкий переулок., ведущий к улице Броссэ. При этом он все время оглядывался назад, и лицо его все больше бледнело от волнения. Вдруг он повернулся и выстрелил в Джабу из револьвера. Джаба повалился на тротуар. Вокруг не было ни души… Еще минута, еще одна короткая минута, и Джаба испустит дух. Он посмотрел на часы: секундная стрелка быстро скользила по кругу, перескакивая от деления к делению. У Джабы перехватило дыхание. С трудом открыл он сумку фотоаппарата и в ту самую минуту, когда убийца готовился скрыться за поворотом, — щелк! — спустил затвор, сделал снимок — и умер. Сбежались люди. Джабу подхватили на руки. Мама рыдала, рвала на себе волосы, плакали Гурам, Нодар, сотрудники редакции, редактор. Джабу похоронили. Прошло несколько месяцев. В редакцию на место Джабы приняли другого. Фотоаппарат Джабы достался новому сотруднику. Тот проявил пленку, оставшуюся в аппарате, напечатал снимки… Последний кадр показался ему любопытным и странным: какой-то человек бежит по улице, в руке у него маленький чемодан. Сотрудник показал фото редактору. Георгий передал снимок в Министерство госбезопасности. Снимок размножили и разослали по всему Советскому Союзу. В конце концов этого человека арестовали в Москве: он оказался иностранным разведчиком, диверсантом.