уходя,

Булкой называл он булку.

Жизнь прожив холостяком,

Не сумел бы он жениться,

И поэтому в свой дом

Ввел он чинную девицу.

У него был верный друг,

И сказал он сразу другу,

Что, поскольку он – супруг,

У него теперь супруга.

По красе и по уму,

Будь бы он один на свете,

Равных не было б ему

Ни в мечтах, ни на примете.

Был находчив он везде,

Воле Господа послушен,

Плавал только по воде

И не плавал он на суше.

Повидал он много мест,

Ездил дальше, ездил ближе,

Но когда он ездил в Брест,

Он отсутствовал в Париже.

Чтил порядок и закон,

Никаким не верил бредням.

День, когда скончался он,

Был и днем его последним.

В пятницу он опочил,

Скажем точно, без просчета:

Он на день бы дольше жил,

Если б дожил до субботы.

Гора (XVIII век)

Между мной и любимым гора крутая.

Мы в гору идем и печально вздыхаем.

Тяжело подыматься, вниз идти легче.

Над горой облака, на руке колечко.

Мне сказал любимый: «Мы намучились оба,

Дай мне, любимая, немного свободы».

О какой свободе ты вздыхаешь, милый?

За крутой горой я тебя полюбила.

У меня в саду на чинаре ветвистой

До утра поет соловей голосистый.

На своем языке поет соловьином

Про то, как печально на свете любимым.

Если кто-нибудь сроет гору крутую,

Мы камни притащим, построим другую.

Поэзия Иоахима Дю Белле

На полках библиотек стоят книги; они пронумерованы, изучены. В музеях висят картины; из одного века переходишь в другой, меняются манера письма, сюжеты, художественные школы. В одной зале много посетителей, в другой мало. Заглянув в книги прошлого столетия, узнаешь, что пустые залы прежде были наполнены восхищенными знатоками, а те, что теперь привлекают к себе посетителей, пустовали. Есть старые книги, которые снова обретают читателей через многие столетия. Мы читаем, смотрим на живопись или на архитектуру прошлого живыми глазами, одно нас оставляет равнодушным, в другом мы находим нечто близкое нашим мыслям и чувствам.

Просвещенные люди XVII и XVIII веков презрительно усмехались, встречая имя Ронсара: его стихи казались им образцами дикости и безвкусия. Века большой философии и мелкого философствования, века возвышенных страстей, строгого этикета и париков не способствовали развитию поэтической стихии.

Романтики «открыли» Ронсара; и теперь, если спросить француза, любящего поэзию, кого он считает лучшим поэтом своей страны, он, может быть, назовет Гюго, а может быть, и Ронсара.

(Русский ценитель поэзии, если ему поставят подобный вопрос, не колеблясь назовет Пушкина, литературный подвиг которого беспримерен: не прожив и сорока лет, он позволил русской поэзии наверстать потерянные века – он совместил в себе и то, что открыл Франции Ронсар, и то, что дали ей поэты классицизма, и то, что принес ей Гюго.)

Для французов группа поэтов XVI века, назвавшая себя «Плеядой», была началом национальной поэзии, утверждением силы родного языка, торжеством разума над средневековой схоластикой и лирики над рифмованными наставлениями. Главой «Плеяды» был, бесспорно, Пьер Ронсар; я не покушаюсь на его славу, не думаю отрицать его первенствующей роли в поэзии французского Возрождения. Его облик мне кажется величественным: именно таких поэтов представляешь себе беседующими с музами, лавровые венки на них не смешны.

Ронсар оставил после себя много книг. С отрочества оглохший, он был необычайно чувствителен к музыке стиха, к ритму. Как многие большие поэты, он не успевал проверять линейкой вдохновение: в его стихах есть строки, оскорбляющие вкус, преувеличения, риторика, но всегда в них голос гения. В любовные сонеты он порой вкладывал свою тревогу за судьбы Франции, а в его песнях, гимнах, одах, посвященных волновавшим его политическим событиям, философским проблемам, литературным спорам, можно найти строки, продиктованные очередным любовным увлечением.

Мир Ронсара был широким, его волновали все бури века. В «Обличении корыстных» он проклинал молодую буржуазию, которая ищет богатства в Индии, в Африке, в Америке, суетится в портах Антверпена и Венеции и которая строит для себя пышные дворцы из мрамора. Он сумел прожить жизнь в сети придворных интриг, среди борьбы фаворитов и религиозных распрей. Ему были, пожалуй, равно противны фанатизм католиков и мещанский ригоризм гугенотов. Однако лучше всего он писал о любви. В одной из од он признается:

Когда сложить я должен славословье,

Превознести сиятельных владык,

Не хочет повернуться мой язык.

Но о любви я говорю с любовью

И для любви всегда найду слова…

Многие события, потрясавшие современников Ронсара, нас оставляют равнодушными. Нам знакомо имя современного английского маршала Монтгомери, но нас мало интересует, что шотландский капитан Монтгомери, служивший при французском дворе, в 1559 году на турнире смертельно ранил короля Генриха II. Люди, любящие французскую поэзию, однако, помнят имена Елены, Кассандры, Марии – женщин, которых Ронсар прославил в стихах. В одном из сонетов он рассказывает, что вырезал на коре мощной ели имя Елены. Дерево давно истлело, остались стихи, написанные на хрупкой бумаге.

Сорок лет назад я зачитывался Ронсаром и перевел тогда один из его сонетов, обращенных к Елене:

Старухой после медленного дня,

Над пряжей, позабывши о работе,

Вы нараспев стихи мои прочтете;

– Ронсар в дни юности любил меня.

Служанка, голову от сна клоня

И думая лишь о своей заботе,

На миг очнется. Именем моим вспугнете

Вы двух старух у зимнего огня.

Окликнете – ответить не сумею;

Я буду мертвым, под землей истлею.

И, старая, вы скажете, грустя:

– Зачем его любовь я отвергала?

Вот роза расцветает, час спустя

Ее не будет – доцвела, опала.

Радость жизни, которую вернуло Франции Возрождение, была связана с мыслями о быстротечности всего, с легкой печалью, свойственной искусству Древней Греции. Однако по своему душевному складу Ронсар был поэтом полудня, лета, душевного веселья.

Моим любимым поэтом французского Возрождения я, однако, назову не