– Мы подъезжаем. Надеюсь, вы без труда поймете, что из соображений учтивости и в целях соблюдения протокола нам придется отужинать дважды. Еда, вероятно, будет из одного и того же ресторана, поэтому настоятельно рекомендую избегать морепродуктов и апельсинового сока. Пейте текилу – пока что не придумано ничего надежнее…

– …чтобы заручиться единодушием экспертов, – добавляю я на ухо Кевину.

Он вздрагивает и отскакивает от меня к подлокотнику. Остается только гадать, что на него так подействовало: мои феромоны или же мое зубоскальство. Я протираю запотевшее стекло. Еще десяток «лежачих полицейских» – и мы въезжаем в одну из деревушек, которые уже имели честь созерцать во время сегодняшней послеобеденной прогулки. Тогда был час сиесты, теперь вся центральная улица запружена приветствующей или освистывающей нас – сложно сказать – разгоряченной толпой, стучащей по бокам автобуса, посреди транспарантов, напоминающих, что именно здесь родился Хуан Диего.

Мы сворачиваем на стоянку, охраняемую солдатами в полевой форме, и шофер припарковывается перед неким подобием мотеля в неоацтекском стиле, освещаемым факелами. Проходим по красному ковру, по обеим сторонам которого стоят музыканты в сомбреро и с напомаженными усами, размахивая у нас перед носом помпонами и гитарами, с выражением несказанных страданий на лице.

На верхних ступенях лестницы нас встречает сложивший руки в форме победного «V» офицер в перчатках. Отец Абригон, зажав в руке полиэтиленовый пакет, похлопывает его по плечу, представляет нас, после чего направляется в туалет. Через пару минут он возвращается уже в сутане, с футболкой, убранной в пакет, в то время как офицер завершает приветственный церемониал и улыбается в объектив фотографа в армейских штанах, отвечающего за увековечение наших рукопожатий на пленке.

– Это полковник артиллерии, – тихо уточняет падре, – пытавшийся подавить восстание индейцев чиапас. Поскольку он оказался недостаточно жесток, его перебросили сюда.

Опальный полковник возвращается в свой командный пункт, разбитый под сверкающим балдахином в глубине украшенного тотемами зала. Встав навытяжку у стойки микрофона и поздравив нас с приездом в родную деревню Хуана Диего, он одаривает своих соотечественников пространной предвыборной речью, где особо напирает на наше присутствие. Когда наконец шквал аплодисментов стихает, микрофоном завладевает историчка и от нашего имени благодарит его за радушный прием, в то время как мы затыкаем уши из-за грохота петард, а русский невозмутимо опустошает бокал за бокалом под стеклянным взглядом солдат, застывших на вахте у корзин с дарами моря.

Я подхожу к священнику, интересуюсь, зачем они здесь: для обеспечения нашей охраны или оживления декора? Он сокрушенно качает головой.

– Мэр этой деревни – отважный крестьянин, всегда противостоявший коррупции.

Я пробегаю взглядом шеренгу офицеров на подиуме.

– Где он?

– В тюрьме.

Мы вздрагиваем от оглушающего удара гонга. Все присутствующие тотчас устремляются на штурм столов с закусками, и только наша маленькая группа осиротело топчется в центре зала.

– Кажется, можно уезжать, – минут через пять произносит наш экскурсовод.

Мы дружным строем выплываем из зала, сталкиваясь на выходе с несколькими опаздывающими, с досадливыми выражениями лиц чуть не сбивающими нас с ног и бегущими к спинам осаждающих столы.

– Монсеньор Руис желает, чтобы никто не остался в обиде, – сурово отчеканивает отец Абригон.

Микроавтобус трогается и спустя теперь уже два десятка «лежачих полицейских» въезжает в соседнюю деревню-близняшку. На этот раз уже и толпа поменьше, нет ни солдат, ни красного ковра, ни тотемов, зато музыканты стоят с более или менее приветливыми лицами и навстречу нам выходит перепоясанный шарфом тучный мэр. Все это сильно напоминает второй дубль сцены, когда урезают бюджет и сокращают массовку.

Пока законноизбранный глава деревни в пышных фразах выражает нам свою гордость принимать нас в родной деревне Хуана Диего, я беру Кевина за запястье. Он удивленно смотрит на меня. Я указываю ему на такси, из которого выскакивает проворный юноша с наушником от комплекта громкой связи, болтающимся на шее фотоаппаратом и диктофоном наперевес – вне всякого сомнения, представитель той самой «пресс-конференции», о которой говорил наш хозяин.

– Сбежим?

Кевин ужасается, соблазняется, укоряюще смотрит на меня, вновь ужасается.

– Но это было бы не очень вежливо, так ведь?

– Давайте вернемся и поужинаем в гостинице: заодно покажете мне ваши увеличенные фотографии роговицы.

Он сразу скисает и потупляет глаза. Я уже мысленно придумываю извинения, чтобы он забыл о моем постыдном предложении, но он вдруг делает знак такси, хватает меня за руку, впихивает в салон и срывающимся голосом, словно запыхавшийся беглец, за которым гонятся по пятам, дает водителю адрес нашего отеля, с силой захлопывая дверцу. Он просто неотразим, когда вот так, в надежде сохранить свое инкогнито, вжимается в сиденье. Прямо-таки мучимый угрызениями совести начинающий прогульщик, первый отличник класса, бойкотирующий вручение дипломов. Когда деревня остается позади, он приподнимается и кусает себя за ноготь.

– В жизни так не поступал. А вы?

– Всегда.

Он кажется разочарованным. Чтобы не нарушить очарование, я тотчас же успокаиваю его:

– По правде говоря, я не умею прощаться с людьми. Поэтому большую часть времени и предпочитаю не выходить в свет.

Он сосредоточенно кивает, узнавая в этом описании себя. Потом набирает воздух и придвигается поближе, рассматривая меня так, будто видит впервые.

– Я не хотел бы, чтобы между нами возникли недоразумения, Натали, – пылко заявляет он.

Я бы с огромным удовольствием предложила ему развеять все двусмысленности страстным поцелуем, но он продолжает:

– Только не подумайте, что я хочу показать вам фотографии, чтобы повлиять на ваши суждения.

Я сглатываю, успокаиваю его очаровательной улыбкой.

– То, что я обнаружил в глазах Девы, пошатнет ваши убеждения, но я уважаю отведенную вам роль. Мне представляется, что адвокат дьявола – очень значимый институт, необходимый для недопущения злоупотреблений и мошенничеств.

Мысленно проклиная трусики, врезающиеся мне в ягодицы, я сухо осведомляюсь, что же такого особенного он обнаружил в глазах Девы, помимо тринадцати отражений, подчиняющихся законам Пуркинье-Самсона, Войта, Гесса и Чернинга. Явно не ожидав от меня такого глубокого знания предмета, он прикусывает губу, указывает на таксиста, как если бы это был вражеский шпион, и, скрестив руки на груди, обиженно утыкается лбом в стекло.

– Ждите меня в баре, – говорит он, когда мы останавливаемся у гостиницы. – Я скоро.

И пока я оплачиваю такси, он стремглав взбегает по лестнице.