– Случайные толкования исключены, – нисколько не смущаясь и источая святую уверенность, отвечает он. – Я работал с самыми авторитетными системными программами на рынке: APL, Micrografx, Photomorph…

Моя нога натыкается под столом на его ногу. Поскольку он не отнимает своей, я следую его примеру, не улавливая ни единого отголоска тому в его невозмутимом голосе:

– …И в завершение я применил сверхточный математический код, который обычно использую в НАСА для обработки фотографий из космоса. Исходя из характерных цифр каждого отражения, я произвел арифметические операции, действующие как оптические фильтры, для выделения фигур, действительно присутствующих на изображении, путем выявления их очертаний. Чему вы улыбаетесь?

– Наречию «действительно».

– Не понимаю, что вас так шокирует. Что мне удалось обнаружить отражения тринадцати человек на роговице диаметром в восемь миллиметров?

Наткнувшись пальцем на неожиданную выпуклость, я понимаю, что все это время гладила ножку стола. Я убираю ногу.

– Это не вопрос размера, Кевин, а вашего подхода. Я думаю, что вы обнаружили все то, что обнаружили, потому, что искали это. Ваши системные программы получили установку различить среди неясных теней очевидцев сцены у епископа. Вы, отталкиваясь от картины XVIII века, поместили все изображенное художником в глаза мадонны.

– С чего вы взяли? Я не задавал никаких параметров поиска программам!

– Да, но вы отбрасывали любые толкования, не вписывающиеся в ваше видение сцены. Поклянитесь, глядя мне в глаза, что ни одна из ваших программ ни разу не выдала вам отражения бэтмена, грузовика-цистерны или же чернокожей служанки, занимающейся оральным сексом с епископом.

Он пожимает плечами и закрывает папку:

– С вами невозможно разговаривать.

Я ласково кладу руку на его запястье:

– Простите меня, Кевин. Я лишь провоцирую вас. Если уж у меня не получается вас возбуждать.

Он отнимает руку, давит несуществующего комара у себя на затылке и возвращается пальцами в мою ладонь.

– Не надо так думать, Натали. С моральной точки зрения вы задали мне непростую задачу.

– Почему?

– Если вы непременно хотите называть вещи своими именами…

Его многоточие и прикованный к колоколу взгляд могут в равной степени означать как состояние эрекции, так и удручающее отсутствие таковой. На всякий случай я благодарю его.

– Не за что. В этом нет сексуального подтекста. Я хочу сказать: не подумайте, что дело в вас, но… меня не влечет к вам в физическом плане.

– Простите меня. Спокойной ночи.

Он удерживает мои пальцы, разводит их и загибает один за другим.

– Вы заблуждаетесь относительно моих намерений.

– Что же, покажите их мне!

В ответ на мою приторную улыбку он с досадой морщится:

– Да нет же, я серьезно… Чем вы меня невообразимо взволновали, так это тем, что я могу показывать вам свои работы, наконец-то могу поговорить о том, что мучает меня последние три года, в неофициальной обстановке. С Венди исключено даже затрагивать эту тему. Она не выносит это мое увлечение, все то время, что я отдаю изображению.

– Она ревнует вас к Деве?

Он вдруг по-мальчишески задорно улыбается, и его подбородок утопает в воротничке рубашки с бабочкой.

– И заметьте, у нее есть на то все основания. Я повесил в нашей спальне два постера размером один на три. Левый глаз напротив кровати, а правый – между окнами.

– И как вам заниматься любовью в таком оформлении?

– Мы не занимались любовью с тех пор, как родились близнецы.

Я учтиво беру новость на заметку, пока он собирает фотографии и одну за другой убирает их в папку. На углу площади появляется группа молодежи, вышагивающей шеренгой впереди маленького пикапа, на котором укреплен громкоговоритель, обмотанный транспарантом Frente Popular Independente[19]. Следом, в возгласах громкоговорителя, где мне удается понять несколько ключевых слов: libertad, revolution, compañeros[20], тянутся еще десятки демонстрантов, потрясающих агитационными плакатами с портретом хищно улыбающегося кандидата с успокаивающей гримасой.

– Сколько им лет?

– Три с половиной. Мы с Венди почти перестали разговаривать друг с другом, но видимость счастливой семьи сохранена. Нам завидует весь Сиэтл.

Тесными рядами, подхватывая лозунги, по шести сходящимся к площади авеню подтягиваются все новые демонстранты. Толпа увеличивается и анакондой оцепляет площадь. Сверху это смотрится очень красиво. Пока официантка зажигает свечу на нашем столике, я спрашиваю у Кевина, каким образом на него вышел Ватикан.

– Полагаю, так же, как и на вас, – отвечает он с мученическим видом. – Так вот, к слову о Венди…

Я, выражая взглядом и выжидающей улыбкой готовность слушать, жду продолжения. Он с изнуренным видом любуется демонстрацией, откуда теперь доносятся звуки окарины.

– Ну так? – подбадриваю я его.

– Да так, пустое.

Я рассматриваю массивные черные цепи, через каждые три метра тянущиеся от верха стены до балюстрады. Каждый раз, когда официантки несут заказ, они идут, склонив голову набок, чтобы кольца не испортили укладку.

– Подразумевается, что цепи помогут нам удержаться на ногах в случае землетрясения? – предполагаю я, чтобы придать немного остроты остывающему под выкриками митингующих желанию.

– Скорее, чтобы балкон не свалился на голову прохожим.

Я с деланным испугом отстраняюсь от перил, ищу искорки смеха в его взгляде. А вижу лишь подавленность, серьезность и страдание.

– Мне бы так хотелось наладить отношения с Венди, – вздыхает он. – Разделять общие интересы…

Я допиваю свой стакан, слизываю остатки соли.

– Знаете, Кевин, я пять лет прожила с мужчиной, который, как и я, был одержим искусственной роговицей. Общие интересы не спасают от семейных неурядиц.

– Это очень мило с вашей стороны.

– Что именно?

– Не оставлять мне иллюзий.

От его побитого вида и вялого голоса у меня сжимается сердце.

– Libertad si, mundialisación no![21]– надрывается громкоговоритель.

– Ладно, я, пожалуй, пойду спать, – говорит он, махнув рукой в пустоту.