Поужинали мы на другом берегу реки, недалеко от Оперы. Ресторан был красивый и элегантный: полированное дерево, изящная драпировка, белые льняные скатерти, свечи. Я заказал блюдо под названием carré d’agneau à la Bordelaise,[32]а на самом деле — обыкновенные ребрышки ягненка, fenouil cru el salade, сырой сладкий укроп под анчоусовым соусом.

Ледок заказал себе côtes de veau en casserole à la Dreux.[33]

— Берете большую телячью котлету, — объяснил он, когда ушел официант. — Нашпиговываете ее маринованным языком и трюфелями. Затем слегка обжариваете с обеих сторон на сливочном масле, пока она не прожарится. Потом укладываете на тарелку вместе с garniture financière.[34]Он делается из куриных кнелей, петушиных гребешков и грибов, все аккуратно перемешивается с sause financière.[35]Разумеется, соус готовится заранее — из нарезанной ветчины, грибов, трюфелей и мадеры.

— Петушиные гребешки, — заметил я.

— Да. Найти их все труднее и труднее.

— В самом деле?

— Теперь зачастую цыплят забивают раньше, чем у них отрастают гребешки.

— Надо же.

Ледок взглянул на меня и улыбнулся.

Еда была вкусной, вино — тоже достойно всяческих похвал. Это было «шато-марго» 1920 года разлива. Молодое, как заметил Ледок, но многообещающее.

Человек, следивший за нами, сидел в дальнем углу напротив. Не знаю, что он там себе заказал, но ему, судя по выражению его лица, нравилось. Пил он пиво, и тоже как будто с удовольствием.

Во время ужина говорил практически только Ледок. Я узнал, как готовить лягушачьи лапки à la meunière,[36]свиную вырезку с фисташками, индюшачьи потроха à la bourguignonne[37]и crêpes suzettes.[38]Мне бы все это, конечно, очень пригодилось, вздумай я сменить профессию.

Мы не возвращались к делу до тех пор, пока нам не принесли кофе и бренди.

— Однако тут вот что пришло мне голову, — сказал Ледок. — Насчет мадам Нортон.

— Что именно?

— Если она действительно как-то связана со смертью мсье Форсайта, зачем ей было вам рассказывать, что она была в отеле, когда раздался выстрел?

— Возможно, она боялась, что Роза Форсайт что-нибудь расскажет. Например, о том, что она ей звонила и сказала, что Ричард и фон Штубен мертвы.

— Но если бы она убила мужа…

— Верно. Зачем было звонить Розе? Я не знаю. Может, из чувства вины?

— Настолько сильного, что она была готова рисковать?

— Может, она смотрела на все по-другому. Поговорила с Лаграндом. Тот обещал ей свое покровительство. И пока расследованием занимались только парижские полицейские, ей нечего было опасаться.

Ледок кивнул.

— И все-таки кое-что меня волнует. Те два часа, что прошли между смертью фон Штубен и мсье Форсайта.

— Согласен. Меня это тоже волнует.

После ужина мы пошли на запад по бульвару Капуцинов, мимо здания Оперы, освещенного, как новогодняя елка, и свернули на узенькую улицу Капуцинов.

«Дыра в стене» оказалась именно тем, на что и указывало ее название, — тесным, забитым посетителями помещением с низким потолком и в клубах табачного дыма. За изрядно помятой оцинкованной стойкой, тянувшейся во всю длину пивной, метров на двенадцать, висело высокое зеркало с позолотой — благодаря ему помещение казалось шире, чем на самом деле, а кроме того, посетители, глянув в него, могли вовремя заметить, что кто-то подкрадывается к ним сзади.

Затхлый запах сигарет и сигар смешивался с запахом пота и старого пива и тяжелым ароматом дешевых духов. Несколько шатких деревянных столиков, полностью занятых, жались к деревянной обшивке стен, выкрашенных в цвет засохшей крови. Доски пола скрывались под толстым слоем опилок. Некоторые половицы под моей поступью прогибались.

В пяти минутах ходьбы, всего в двух кварталах отсюда элегантно одетые горожане вкушали телячьи котлеты, фаршированные трюфелями. Большинство же здешней публики, и мужчины, и женщины, выглядели так, будто они и в глаза не видели телячью котлету, не говоря уже о трюфелях. Глядя на некоторых посетителей, можно было подумать, что они вообще никогда не видели пищу.

Мы с Ледоком примостились за стойкой и заказали выпивку — коньяк.

— Не надейтесь, — заметил Ледок, — что жидкость в бутылке хотя бы отдаленно соответствует надписи на этикетке.

Бармен поставил стаканы на стойку, и Ледок спросил его о чем-то по-французски. Я разобрал только имя — Рейли. Бармен покачал головой и что-то сказал в ответ.

— Четыре франка, — перевел Ледок. — Он говорит, Рейли еще не появлялся.

Я порылся в кармане и выложил на стойку четыре франка. Кто-то похлопал меня по плечу.

Он был низенький и тощий, в длинной шерстяной пехотной шинели, потрепанной и сплошь заляпанной, и в рубашке, которая потеряла белизну еще в военное время, а может, и раньше. Ввалившиеся щеки были черными от щетины, а глубоко посаженные водянистые серые глаза обрамлены красными ободками. Выглядел, может, лет на двадцать пять, и казалось, до тридцати ему никак не дотянуть.

— Вы же американец, верно? — спросил он. Судя по его дыханию, выпивка, которую он держал в руке, была далеко не первой порцией за сегодняшний день.

— Да.

— Я тоже, приятель. Джимми Джепсон. — Он поставил стакан и протянул мне руку. — Давай пять.

— Фил Бомон, — отрекомендовался я и пожал ему руку. Она была горячей и влажной, как будто его лихорадило. — А это Анри Ледок.

Джепсон отпустил мою руку и протянул свою Ледоку.

— Приятно познакомиться.

— Я тоже рад, — сухо ответил Ледок. Он пожал ему руку и тут же отпустил.

Джепсон повернулся ко мне.

— Надо держаться вместе, да? — сказал он. — Нам, американцам.

— Да.

— Особенно в чужой стране, верно говорю?

— Да, особенно в чужой. Он повернулся к Ледоку.

— Я не хотел никого обидеть, mohnaymee.[39]