Пока господин Форсайт разливал бренди, Эжени наклонилась ко мне и спросила опять же по-французски:

— Вы раньше бывали во Франции?

— В детстве, — сказала я. — Мы с родителями ездили сюда каждый год.

Эжени вдруг перестала казаться мне бесплотной. Она весело улыбнулась, откинулась на спинку кресла и хлопнула в ладоши.

— Но французский у вас и правда великолепный! Просто замечательный! — Ее карие глаза сияли, она наклонилась ко мне и коснулась кончиками пальцев моей руки. — Для меня, я хочу сказать! Наконец-то нашелся хоть кто-нибудь, с кем можно поговорить!

— Мисс Тернер, — обратился ко мне господин Форсайт, — вы точно не хотите глоток бренди?

Я уже успела отказаться, потому что сочла, что так должна поступать любая ответственная няня и тем более ответственный за ее поведение пинкертон.

— Ну, — сказала я, — разве что совсем чуть-чуть.

— Нет-нет, непременно, — сказала Эжени, еще раз одарив меня сияющей улыбкой. — Вы же знаете, это полезно для сердца.

Господин Форсайт раздал бокалы и вернулся на свое место на диване.

— Мы только что говорили о Германии, — сообщил он графу.

— А, Германия, — отозвался граф. — Bête noire[44]Европы. Так что мы будем делать с Германией? — Он говорил по-английски почти без акцента.

Я взглянула на Maman и увидела, что она смотрит на графа поверх бокала с особым вниманием, даже с жадностью. Разумеется, нетрудно было догадаться, почему. Но, с моей точки зрения, проявлять столь пристальный интерес с ее стороны, как замужней женщины, было, мягко говоря, неприлично.

Тут слово вставал Нил.

— Мисс Тернер была в Германии, — уведомил он графа.

Граф взглянул на меня.

— В самом деле, мисс Тернер? — сказал он и улыбнулся хоть и учтиво, но без всякого интереса. — И что вы думаете об этой стране.

Я не поставила в конце этого предложения вопросительного знака, потому что он произнес его так, что в нем не было ни намека на вопрос. Это было скорее заявление, внешне вежливое, но почти безразличное как в отношении меня, так и всего, что я могу сказать; и вместе с тем в этом безразличии ощущалась (возможно) надежда, что я скажу что-нибудь не только невежественное, но и откровенно глупое и, следовательно, его развеселю.

— О той, которую я видела раньше, — спросила я, — или о сегодняшней?

Он снова учтиво улыбнулся.

— А это как вам будет угодно. — Как бы то ни было, мое мнение, naturellement, не имело никакого значения.

Ладно, Ева. Я знаю, тебе трудно будет в это поверить, но, боюсь, я отреагировала скверно. Я сделала именно то, что все мое воспитание (за исключением тех лет, что я провела с грозной госпожой Эпплуайт), вся моя подготовка как пинкертона мне категорически запрещали: я сказала то, что думала.

Разумеется, я несколько подсластила пилюлю. Здесь присутствовали члены семьи, а для выполнения моего задания мне необходимо было сохранить мою работу в качестве няньки. Я улыбнулась одной из тех очаровательных, милых и кротких улыбок, которые мы, няни, приберегаем для тех редких случаев, когда нам доводится говорить на Важную Тему или обращаться к Важным Персонам. Вот что я сказала:

— Господин Форсайт несколько минут назад говорил об инфляции в Германии. Я плохо разбираюсь в экономике, но разве это, в сущности, не вина французского правительства?

Граф улыбнулся. Мне хотелось думать, что улыбка у него была уже не такой самодовольной, как раньше.

— Что вы хотите этим сказать?

— Если бы французское правительство не отправило войска захватить Рур…

— Но, мисс Тернер, — вмешался тут господин Форсайт, — немцы много задолжали по репарациям. У французов не было выбора. Надо было что-то делать.

— Но почему именно это? — удивилась я. Моя улыбка изменилась и теперь изображала не милую кротость, а милую (то есть подчеркнутую) робость. На тебя бы это произвело сильное впечатление, Ева. — Понимаете, именно этого я и не понимаю. Французские войска заняли чужую территорию, немецкие рабочие забастовали, германское правительство поддержало рабочих. Но для этого ему понадобилось напечатать больше денег…

— Вот именно, — сказал господин Форсайт и снисходительно улыбнулся. — В том-то и дело, мисс Тернер. Они печатают бросовую бумагу, чтобы поддержать рабочих, не желающих выполнять свою работу.

Теперь я заняла позицию полного недоумения.

— Но разве эта ужасная инфляция не привет к снижению цен на немецкие товары на международном рынке? И разве сами французы от этого не пострадали?

Господин Форсайт уже было открыл рот, чтобы что-то сказать, но граф удивил его — и еретичку-няню тоже, — громко расхохотавшись. Все повернулись к нему.

— Мисс Тернер совершенно права, — сказал он, обращаясь к господину Форсайту. — Пострадали. Оккупация была глупым решением. И в ближайшие полгода правительство отзовет войска.

Господин Форсайт повернулся к нему и нахмурился.

— Ты вправду так думаешь?

— Это неизбежно. Да, оккупация пошла не на пользу Германии, но, как верно заметила мисс Тернер, она не принесла пользы и Франции. — Он повернулся ко мне и снова улыбнулся. — А что вы конкретно думаете о репарациях?

— О Господи, — проговорила Maman бесконечно усталым голосом, — неужели мы должны говорить о репарациях, оккупации и обо всей этой политической ерунде? Я бы предпочла обсудить субботний маскарад. Эжени, все остается в силе? Я жду с нетерпением уже несколько месяцев.

— Ну конечно, — ответила Эжени. Она владела английским не так свободно, как ее брат, но в нем ощущалась какая-то милая, легкая напевность. И мне она показалась очаровательной.

Внезапно Эжени повернулась ко мне и снова улыбнулась своей сияющей улыбкой.

— Но, мисс Тернер, — сказала она опять же по-английски, — вы обязательно должны пойти! — Она опять коснулась моей руки. — Вам ведь это доставит удовольствие, да? И нам тоже. — Она возбужденно повернулась к графу. — Жан, пожалуйста! Мисс Тернер обязательно должна пойти с нами в субботу.

Жан улыбнулся. Он умел улыбаться по-разному. Эта улыбка была снисходительной и ласковой. (Как ты, наверное, уже догадалась, Ева, граф начал медленно, но верно возвращать себе благорасположение няньки.)

— Разумеется, — сказал он. — Мисс Тернер, не окажете ли вы нам честь присутствовать на нашем маленьком торжестве в субботу вечером?

Я бросила взгляд на Maman и заметила, как сжались ее губы, а в уголках рта появились горькие складки. Даже в Америке не принято ходить на вечеринки вместе с прислугой. Случается, конечно, но без удовольствия для хозяев.

Я не знала, как поступить, Ева. С одной стороны, целью моего превращения в няньку был прежде всего сбор сведений именно от графа и его сестры (и о них самих). А тут передо мной открылась такая прекрасная возможность заполучить все это одним махом. С другой стороны, приняв предложение (если я правильно поняла выражение лица Maman), я рисковала потерять работу.