себе социально значимые смыслы – они зависят от того, когда и где этот человек ест, в одиночку или в компании, в какой обстановке, на какой утвари, и, разумеется, от того, какова его пища: из чего и как приготовлена, какие экономические, этнические, религиозные, медицинские стандарты соблюдаются в ее производстве и потреблении. За элементарным процессом приема пищи скрывается целая культура с богато развитым знаковым кодом; неслучайно всевозможные гастрономические сообщения – кулинарные рецепты, застольные правила и анекдоты, диететические рекомендации, фотографии блюд или людей за едой – занимают огромное место в современной массовой коммуникации.

Подробнее. Это различение двух аспектов бытового поведения не совпадает с разделением первичных и вторичных знаковых отношений, о которых говорилось выше (в главе 5). Практическая «значимость» действия не образует его денотативного значения, потому что в этом аспекте действие вообще не является знаком, служит не для коммуникации, а для реального производства или потребления материальных объектов; соответственно, и собственно смысловое «значение» этого действия нельзя считать коннотативным – это не вторичное, а первичное значение, прилагаемое к внезнаковой действительности. В данном случае больше подходят другие, также введенные выше понятия (главы 2, 6): в своем первом, практическом, аспекте поступок производит энергетическое (силовое) действие, а во втором, коммуникативном, – информационное действие, нередко слабое по физическим параметрам, но существенное по социокультурным последствиям.

Существуют особые формы поведения, где эти две функции наглядно совмещаются. Известно, что некоторые поступки совершаются напоказ для других с целью воздействовать на них. В психиатрии неудержимую демонстративность, театральность поведения обычно считают характерным симптомом истерии: больной держится нормально, когда его никто не видит, но, оказавшись на глазах у зрителей, например перед телекамерой, начинает вести себя с преувеличенной «экспрессией». В таком смысле истерия – семиотическая болезнь, гипертрофия знаковой, а нередко также и миметической коммуникации, которая может служить для кого-то средством общественного самоутверждения.

Демонстративные поступки-жесты распространены как в бытовых отношениях, особенно в ходе конфликтов и «сцен», так и в политической жизни – примером может служить подчеркнуто рискованное возвращение опального политика на родину, невзирая на враждебность ее властей (Наполеон I в 1815 году, Алексей Навальный в 2021-м). У совмещения практической и коммуникативной функций есть и общественно признанные, стандартизированные формы; для естественного языка это речевые акты, о которых уже говорилось в главе 7. Произнесение некоторой условной фразы – скажем, «Объявляю вас мужем и женой» – не только семиотически обозначает, но и реально производит названное действие; именно в силу того, что священник или представитель мэрии произнес эти слова, социальные отношения двух людей существенным образом меняются. Демонстративные жесты и речевые акты – это две крайние, наиболее очевидные формы слияния практики с семиотикой: в одном случае поступок сразу и прежде всего читается окружающими как знаковое сообщение, в другом, наоборот, словесное, то есть знаковое, высказывание представляет собой поступок, преобразующий фактическую ситуацию людей.

Ассоциация двух этих аспектов поведения заставляет говорить о структурном сходстве (гомологии) социального действия и текста. По ряду важных характеристик действия, совершаемые людьми для решения практических проблем, подобны словесному или какому-то иному знаковому сообщению. Французский философ Поль Рикёр (1913–2005)[96] выделил четыре параметра, по которым социальное действие и текст подобны друг другу.

1. Текст и социальное действие материальны, они не могут оставаться только в сознании; этим, казалось бы, очевидным качеством и действие и текст отличаются от мысли, от внутренних переживаний и представлений, от сновидений, галлюцинаций и бреда: они всегда выражены вовне.

2. Действие и текст автономны от своего автора. Они производятся конкретными людьми ввиду конкретных целей (что-то сделать и/или что-то сказать, сообщить), но создаваемый при этом продукт – в одном случае собственно текст, в другом материальное изменение в мире, осуществляемое действием, – часто ускользает от воли своего «производителя». Тексты, созданные одними людьми, перетолковываются другими, в зависимости от исторической локализации, компетенции и интересов этих людей. Они получают новые значения, которые не хотел или даже не мог вкладывать в них автор, их содержание при этом иногда искажается, а иногда обогащается. Пример такого обогащения текста – жизнь классических произведений искусства, вновь и вновь перетолковываемых потомками. Но и действие сплошь и рядом выходит из-под контроля своих «авторов», его результат не совпадает с предполагавшимся. Люди, совершившие в 1917 году русскую революцию, имели в виду установить не тот социально-политический строй, который фактически сложился двумя десятилетиями позже: они стремились к свободе, а получилась тоталитарная диктатура. Не превращая понятия в метафоры, можно сказать, что последующая история перетолковала своими событиями действенный импульс, произведенный революцией; подобно тому как одни тексты могут истолковывать другие, так и социальные действия могут сообщать друг другу новую интерпретацию, новый смысл.

3. Текст и социальное действие переживают и преодолевают ситуацию, где они были произведены. Многие важные словесные произведения и исторические события остаются в памяти потомков вне зависимости от контекста, в котором возникли, сохраняются абсолютными, довлеющими себе «памятниками прошлого». Так бывает с религиозными, художественными, философскими текстами, которые называются «классическими»; для их возвращения в первоначальный контекст, для припоминания утраченного исходного значения даже приходится работать специалистам-филологам. Но так же происходит и с действиями, событиями: некоторые из них, причем наиболее общественно важные – войны, революции, создание государств, принятие новой религии и т. п., – отрываются от исторически случайных обстоятельств, ставших их непосредственной причиной, и в сознании потомков наделяются абсолютной, внеисторической ценностью (позитивной или негативной). Их научной контекстуализацией также занимаются специалисты-историки, а политические партии и движения стремятся приспособить их интерпретацию к своим текущим интересам.

4. Текст и действие адресованы бесконечному числу возможных «читателей». Изначально они имели в виду какого-то определенного адресата, иногда коллективного – как читающая публика такой-то страны в такой-то момент или сообщество сограждан, единоверцев, единомышленников. Мольер хотел доставить удовольствие своими комедиями парижской публике и королевскому двору, Вашингтон стремился добиться независимости для американских колоний Англии; но и тексты Мольера, и политическая деятельность Вашингтона в дальнейшем воспринимались и воспринимаются множеством других людей – наблюдателями, следившими за событиями издалека, иностранными читателями, получавшими тексты из чужой литературы, наконец, потомками, которые на большой временной дистанции заново осмысляют все эти «дела давно минувших дней».

Итак, не только рутинные бытовые жесты, но и большие социально-политические деяния функционируют в культуре наподобие текстов, получают исторически меняющееся смысловое содержание и тем самым попадают в ведение семиотики, а не только истории или социологии. Они несут знаковые сообщения, которые можно описывать примерно в тех же категориях, что служат для анализа языка или художественной словесности.

Законы поведения отдельных людей с разных точек зрения исследуются несколькими дисциплинами. Так, социология анализирует стратегии действия (способы