– А давленьице-то высоковатенькое, Марат Марксэнович, – озабоченно проговорил Пилюлькин, вытаскивая из ушей стальные штырьки фонендоскопа.

– Сколько? – сердито спросил Челубеев.

– Сто шестьдесят шесть на девяносто шесть. Считай – сто семьдесят на сто.

– А надо сколько?

– Сто тридцать на восемьдесят, а лучше сто двадцать на семьдесят, – ответил доктор сочувственно и одновременно как-то брезгливо.

– А у тебя-то оно какое? – с вызовом спросил Челубеев.

– У меня тоже большое, ну так я к гирям близко не подхожу, – сказал Пилюлькин и снова отвернулся.

– Зря, тебе бы не помешало, – безо всякого сочувствия проговорил Марат Марксэнович, насмешливо окидывая взглядом складчатый подбородок доктора и его отвисшее брюхо.

На начальство в присутствии самого начальства обижаться нельзя, Пилюлькин и не обиделся.

– Желательно было бы, Марат Марксэнович, тебе сегодня не выступать, – проговорил вдруг он.

Это раздосадовало Челубеева и даже смутило.

– Ну, пока я здесь решаю, что кому желательно, а что нет, – проговорил он, опуская рукав спортивного костюма и поднимаясь со стула.

Крайне неприятный этот разговор происходил в кабинете Карнаухова в присутствии приглашенных для этой же цели о. Мартирия и о. Мардария, которые сидели на стульях у двери, слева и справа от нее, дожидаясь своей очереди.

О. Мартирий был к происходящему безучастен, словно не видя ничего и не слыша, о. Мардарий же к процессу измерения кровяного давления проявлял живейший интерес.

– Волнуетесь-нат, вот оно и ползет наверх-нат, – высказался он, глядя на Челубеева сочувственно и доброжелательно.

«Спокойно, Марат, спокойно», – выдержав паузу, сказал себе Челубеев и посмотрел на Пилюлькина, – так ли это?

– Где волнение, там и давление, – со вздохом подтвердил доктор сказанное жирным монахом, и Марату Марксэновичу захотелось взять обоих толстяков за шкирон – одного в белом, другого в черном – и стукнуть лбами, как Григорий Котовский в одноименном фильме своих охранников взял и стукнул.

– Ну что, снимайте свой лапсердак, – обратился Пилюлькин к о. Мартирию, одновременно косясь на Челубеева и пренебрежительным своим отношением к монахам заглаживая свою перед ним вину.

О. Мардарий прыснул в ладони и стал объяснять, смеясь:

– Что вы-нат, это не лапсердак-нат, а подрясник-нат, лапсердаки у евреев-нат, а у нас, православных, подрясники-нат!

– А по мне что евреи, что православные, что католики какие-нибудь, вы у меня, как в морге, все на одной полке лежите, – насмешливо и презрительно проговорил доктор.

Челубеев хохотнул:

– Какой там на одной полке! Как собаки грызутся… Вот вы мне скажите, почему так католиков не любите?

Не начав раздеваться, о. Мартирий еще больше задумался, о. Мардария же неожиданный этот вопрос врасплох не застал.

– Еретики-нат, – доверительно и просто сообщил он.

– Это вы считаете их еретиками, а доказательства где? – предложил уточнить Челубеев.

– Доказательств много-нат…

– Много не надо, вы одно мне приведите, но такое, чтоб я сразу понял.

Мгновенно опечалившись, о. Мардарий выдавил из себя тяжелые слова, которые, судя по выражению лица, было бы лучше не произносить:

– «Дух Святой-нат исходит не только от Отца-нат, но и от Сына-нат».

– Это кто так говорит? – пытливо глядя, потребовал уточнений Челубеев.

– Католики-нат!

– А надо как? – с веселым азартом спросил Марат Марксэнович.

– Не как надо-нат, а как есть-нат, – поправил толстяк, глядя очень серьезно, всем своим видом показывая, что шутить на данную тему недопустимо.

– Как есть, как есть, – подбодрил Марат Марксэнович, сдерживая насмешливую улыбку.

– Только от Отца-нат, – выдохнув, сообщил о. Мардарий.

– Только от отца? – сочувственно кивнул Челубеев.

Он ждал, что доктор засмеется, но тот, кажется, даже не слышал, записывая что-то в свой журнал, и Челубееву расхотелось смеяться. Вспомнилась вдруг давняя поездка в Польшу, когда приходилось то и дело отстаивать честь своей страны, глотая в непомерных количествах паршивую польскую водку – именно тогда и родился данный вопрос.

– Я был в Польше, в восемьдесят втором. Ох, доложу я вам, не любят они нас! – доверительно сообщил Челубеев.

О. Мардарий неожиданно эту мысль поддержал и даже развил.

– Потому и не любят-нат, что за нами истина-нат, а за ними ересь-нат…

– А мусульмане? – неожиданно перевел направление разговора Челубеев.

– Магометане-нат… – кивнул головой толстяк, подтверждая, что готов говорить и на эту тему.

– Они для вас кто? Враги?

Челубеев думал, что своим прямым вопросом припер противника к стенке и тот станет сейчас крутить и вертеть, как крутят и вертят в ответ на подобные вопросы политики. Но толстяк ответил прямо и почти с той же долей озабоченности, с какой говорил о католиках:

– Враги-нат.

– А кто больше?

– Кто-нат?

– Католики или мусульмане?

– Магометане-нат Византию-нат, оплот православия-нат, захватили-нат… Знаете, какой город на месте нынешнего Стамбула-нат стоял-нат? Не знаете-нат? А я вам скажу-нат, Константинополь-нат, – о. Мардарий нервничал, и все чаще в его речи возникало навязчивое «нат». А нервничал он так, как если бы Константинополь был его родным городом и при взятии турками в 1453 году там погибли его ближайшие родственники. – Магометане-нат, враги явные, открытые-нат, а католики-нат скрытые-нат… В самом теле христианском укоренились-нат… Сами решайте-нат, кто больше враг-нат…

Челубеев тут же для себя это решил, потому что на своей шкуре чувствовал, что значит «скрытые враги», и в своем поиске врагов решил идти до конца.

– А евреи? – задал он свой третий вопрос, всем своим видом доказывая, что для него он важнее двух предыдущих.

– А что евреи? – включился вдруг в разговор о. Мартирий.

Челубеев удивился такой реакции и с внимательным прищуром вгляделся в монаха-великана: «А может, и ты? С чего бы так вскинулся? Но нет, вряд ли… Уж больно здоров».

– Ну как, – смущенно пожал плечами Марат Марксэнович. – Евреи же Христа распяли…

Русские люди, даже неверующие, почему-то смущаются, когда говорят, что евреи распяли Христа, как будто сами при этом присутствовали и если не голосовали «за», то уж точно не выступали против.

Услышав много раз слышанное, о. Мартирий вновь потерял интерес к дискуссии и углубился в свои размышления, потому и за евреев пришлось отдуваться о. Мардарию. Впрочем, делал он это уже с удовольствием, улыбаясь: