– Сто двадцать на семьдесят, – глядя на стрелку тонометра, растерянно проговорил Пилюлькин. – Не может быть… Надо перемерить… – И тут же перемерил, но результат остался прежним.

– Хоть сейчас в космос? – насмешливо и зло обратился Челубеев к доктору. – Обоих… как Белку и Стрелку!

– Возможно-нат оттого-нат, что я с о. Мартирием-нат всегда и всюду вместе-нат? – высказал сочувственное предположение о. Мардарий. – Мы с отцом-нат, как два взаимосообщающихся сосуда-нат… Помните, в школе-нат проходили-нат? – Кажется, он был искренне удручен тем, что давление у него оказалось не такое, какого от него ждали.

– Вот оно, твое давление! И вот она, твоя медицина! – зло прокричал Челубеев Пилюлькину и открыл уже дверь, но побагровевший в одно мгновение доктор крикнул вдруг неожиданно властно:

– Стой, Марксэныч!

Челубеев опешил и остановился.

– Распишись… чтобы я за тебя потом не отвечал, – потребовал доктор, пряча глаза и протягивая журнал и ручку.

Челубеев скрипнул зубами, взял ручку, размашисто, на полстраницы, расписался и ушел, громко хлопнув дверью и решив завтра же начать проверку санчасти с неизбежными и непоправимыми для Пилюлькина оргвыводами.

– И вы тоже, – потерянно кусая губы, проговорил доктор.

И о. Мартирий поставил свою подпись, и следом о. Мардарий свою, хотя его об этом не просили.

Пилюлькин сунул журнал под мышку и, ничего не сказав, ушел.

Натянув на себя подрясник и озабоченно вздохнув, толстяк встал у окна, наблюдая за царящей в силовом секторе суетой, о. Мартирий же продолжал сидеть на стуле в позе Достоевского.

Разумеется, монах не подражал классику, скорее всего, эта поза типична для русского человека, пребывающего в раздумьях о судьбах своей родины и своего народа.

Напрочь забыв о предстоящем поединке, о. Мартирий продолжал свои ночные размышления о силе.

«Сил много, – думал он, – знание – сила, красота – сила, но где самая главная сила, сила сил, та, которой, по Писанию, берется Царствие Божие? Почему, – думал о. Мартирий, – во времена апостольские силы той было хоть отбавляй, а нынче днем с огнем не сыщешь? Куда она подевалась?»

Трагедию, произошедшую с его родной страной и его родным народом в уходящем двадцатом веке, о. Мартирий видел в том, что несомненная слабость (царская власть) сменилась другой, еще большей слабостью, беспредельной и бездарной, которую являла собой власть советская. Он видел однажды документальные кадры, запечатлевшие вождей революции, и поразился, какие же все они были слабаки! Плюгавый плешивый картавый Ленин, дистрофичный чахоточный Дзержинский, а всех этих Троцких, Бухариных и Рыковых о. Мартирий вспоминал с недоумением и брезгливостью – они выглядели так, будто были больны педикулезом и не пытались уже от него избавиться, потому что не было сил. Не образно – буквально больны, те люди были одержимы своей властной идеей, а ведь известно, что одержимый человек легко может завшиветь. Вшивые революционеры выдавали свою одержимость за силу, а тех, кто в это не верил, убивали, подменяя в людях веру страхом.

Или, может, Сталин был сильный?

Многие именно так считают, и даже в монастыре у них такие есть.

Сталин сильный…

А кто обделался в сорок первом, когда немцы внезапно поперли?

Кто за все четыре года войны на фронте ни разу носа не казал? Главнокомандующий, который пороху не нюхал.

Сталин… Да Сталин тени собственной боялся и от страха сажал и расстреливал, сажал и расстреливал!

Но что было, то было, черт с ними, прости, Господи, со всеми, что было, то было, а вот что есть, что осталось? В том-то и дело – что есть, в том-то и дело, что почти ничего не осталось!

Со скорбью душевной и осознанием собственного бессилия наблюдал о. Мартирий, как всюду вокруг слабые занимают места сильных, вольно или невольно изображая при этом из себя силу.

За примером не приходилось далеко ходить – и. о. о. настоятеля о. Пуд. «Там не пуд, а хорошо если четверть фунта», – высказался о нем однажды о. Мартирий в сокровенном разговоре с о. Мардарием, и тот скорбно согласился. А ведь изображал из себя Пуд разве что не центнер! Такие невыполнимые приказы издавал, такие совершал кадровые назначения, что за голову все хватались. Оттого в обители под внешней благопристойностью скрывались разброд и нестроение, а разве таким должен быть образ рая на земле?

Никак!

И происходящее в современном российском обществе очень беспокоило о. Мартирия. Слыша о пока еще формирующемся якобы спасительном для страны среднем классе, он сжимал кулаки, считая его не спасительным, а губительным. Ведь среднее – это ни то ни се, ни рыба ни мясо, сияющая серость, торжествующая теплохладность, именно эти люди пойдут вслед за антихристом, распевая ему аллилуйю, к неминуемому человеческому концу…

– Пельш-нат? – вслух спросил сам себя прильнувший к грязноватому оконному стеклу о. Мардарий.

Это прозвучало неожиданно и совершенно непонятно, и именно эта непонятность заставила о. Мартирия вынырнуть из глубин вековечных размышлений на поверхность сиюминутной жизни.

– Что? – поворачивая голову, негромко спросил он.

– Это кто-нат? Пельш-нат? – толстяк переадресовал вопрос о. Мартирию, указывая взглядом на приплясывающего посреди силового сектора молодого человека в яркой цветной рубахе, светлых брюках и с микрофоном в руке, очень напоминающего манерой поведения телеведущего передачи «Угадай мелодию». Но лишь мельком на него глянув, о. Мартирий нахмурился и мотнул головой.

– Никак.

И в самом деле, никакой это был не Пельш.

Это был Игорек.

– Это же-нат… староста-нат… Это же наш староста-нат! – потрясенно бормотал о. Мардарий, все еще отказываясь верить своим глазам.

«Что же ты с собой, сынок, сделал…» – думал о. Мартирий, впервые так Игорька называя, глядя на него и испытывая к нему неожиданную, почти отцовскую любовь.

А о. Мардарий никак не мог успокоиться.

– Это провокация-нат! Надо что-то делать-нат! Его заставили-нат, принудили-нат! – взволнованно тараторил он, не находя себе места, передвигаясь челноком от окна к двери, то и дело дергая ее за ручку, но дверь оказалась запертой. – Что сидишь-нат! Надо спасать-нат! – воскликнул толстяк, остановившись перед безучастно сидящим своим во Христе братом.

О. Мартирий посмотрел на него спокойным взглядом и уверенно пообещал:

– Бог спасет.

Но даже эти слова не успокоили о. Мардария, он подбежал к двери, вцепился в ручку двумя руками, уперся ногой в косяк и что было сил рванул ее на себя. Что-то треснуло, щелкнуло, ухнуло, и вместе с распахнувшейся дверью, словно ураганом занесенные, в кабинет влетели Шалаумов с Нехорошевым. Ткнувшись в перину живота о. Мардария, Геннадий Николаевич и Николай Михайлович смущенно отпрянули и, указывая взглядом в сторону силового сектора, сообщили монахам, что их там уже ждут.