маленьких сверкающих глаз в гордое красивое лицо миссис Кэмелфорд, передал бокал жене. Вероятно, именно она выпила жидкость охотнее всех. Ее жизнь с Эвереттом с того дня, как она поднялась с постели после болезни, лишившись всей своей красоты, стала сплошным мучением. Она пила с тайной надеждой, что все происходящее, возможно, и не сон, и разволновалась от прикосновения мужчины, которого любила, когда, потянувшись через стол, он принял бокал из ее рук. Миссис Армитидж пила четвертой. Она взяла бокал супруга, выпила с тихой улыбкой и передала его Кэмелфорду. Тот выпил, не глядя ни на кого, и поставил бокал на стол.

– Давайте же, – обратился маленький старый джентльмен к миссис Кэмелфорд. – Остались только вы. Без вас эксперимент будет неполным.

– У меня нет желания пить, – заявила миссис Кэмелфорд, и попыталась поймать взгляд супруга, но он не смотрел на нее.

– Пейте, – снова попросила Фигура.

И тогда Кэмелфорд посмотрел на нее и сухо засмеялся:

– Лучше тебе выпить. Это всего лишь сон.

– Раз уж тебе так этого хочется. – И из его рук она взяла бокал.

Именно на рассказе, который Армитидж поведал мне о той ночи, когда мы сидели в курительной комнате клуба, я и строю свое повествование. Ему показалось, что все медленно потянулось наверх, а он остался неподвижным, но ощутил сильную боль, словно от него что-то отрывают изнутри; чувство сродни тому, которое возникает, когда спускаешься в лифте, как он описал. И он погрузился в тишину и темноту, которую ничто не нарушало. Некоторое время спустя – возможно, через минуты, а возможно, и годы – перед ним возник слабый свет. Он становился все ярче, и в воздух, который теперь обдувал его щеки, прокрался звук музыки, игравшей вдалеке. И свет, и музыка нарастали, и одно за другим к нему возвращалось каждое чувство. Он оказался на низкой скамье с подушками под группой пальм. Рядом с ним сидела молодая девушка, лица ее он не видел.

– Я не расслышал, как вас зовут, – сказал он. – Не будете ли так добры повторить?

Она повернулась к нему. У нее было самое одухотворенное и прекрасное лицо, которое он когда-либо видел.

– У меня та же трудность, – рассмеялась она. – Лучше вам написать ваше имя на моей программке, а я напишу мое на вашей.

Они написали имена на своих программках и обменялись. Он прочел на своей: «Элис Блэтчли».

Он никогда раньше ее не видел, насколько мог помнить, и все же в глубине рассудка теплилось твердое осознание, что он ее знает. Много лет назад они где-то встречались и разговаривали. Медленно, так, как вспоминается сон, перед ним возникла картина. В какой-то другой жизни, расплывчатой, смутной, он был женат на этой женщине. Первые несколько лет они любили друг дуга. Потом между ними разверзлась пропасть, которая все росла. Суровые сильные голоса взывали к нему, требуя отказаться от своих эгоистичных мечтаний, от мальчишеских амбиций, взвалить на свои плечи бремя великого долга. Когда ему потребовались сочувствие и помощь, эта женщина покинула его. Его идеалы раздражали ее. Ценой ежедневных мучений ему удавалось противостоять ее попыткам сбить его с его пути. Лицо женщины с кроткими глазами, исполненными желания помочь, сияло через дымку его сна, – лицо женщины, которая однажды придет из будущего, протянув к нему руки, которые он с радостью сожмет.

– Разве мы не будем танцевать? – раздался голос рядом. – Мне совсем не хочется пропускать вальс.

Они поспешили в бальный зал. Он обвил рукой ее талию, ее изумительные глаза изредка робко искали его взгляда, потом снова прятались под опущенными ресницами. И ум, рассудок, сама душа молодого человека не повиновались ему. Она выражала свое восхищение им своим обворожительным поведением, в котором восхитительно сочетались снисходительность и застенчивость.

– Вы великолепно танцуете, – сказала она ему. – Можете пригласить меня еще на один танец попозже.

Из навязчивого туманного будущего прозвучали сердитые слова: «Вполне вероятно, что именно твое умение танцевать и привлекало меня больше всего, но разве я об этом догадывалась?»

Весь тот вечер и еще многие месяцы настоящее и будущее сражались в его душе. И существование Натаниела Армитиджа, студента богословия, было подобно существованию Элис Блэтчли, которая полюбила его с первого взгляда, найдя, что он самый великолепный танцор из тех, с кем ей когда-либо приходилось кружиться под чувственные звуки вальса; существованию Горацио Кэмелфорда, журналиста и второсортного поэта, статьи которого приносили ему скудный доход, а второсортная поэзия – лишь улыбки критиков; Джессики Дирвуд с ее сияющими глазами, тусклым цветом лица и безнадежной страстью к крупному привлекательному, рыжебородому Дику Эверетту, который, зная об этом, только посмеивался над ней добродушно и напыщенно, с жестокой откровенностью говоря, что некрасивая женщина лишена призвания в жизни; самого Эверетта, тогда еще сметавшего все на своем пути молодого джентльмена, который в двадцать пять лет уже оставил след в Сити, проницательного, хладнокровного, хитрого как лиса за исключением случаев, когда дело касалось красивого лица и изящной ладони или лодыжки; Нелли Фэншоу, тогда еще в расцвете своей удивительной красоты, которая не любила никого, кроме себя, и молилась богам на глиняных ногах в виде драгоценностей, красивых платьев и роскошных празднеств, зависти других женщин и восхищения всей мужской части человечества.

В тот бальный вечер каждый цеплялся за надежду, что это воспоминание о будущем всего лишь сон. Их представили друг другу. Впервые услышав имена друг друга, они вздрогнули, потому что узнали их. Они старались не смотреть друг другу в глаза, спешили завести бессмысленный разговор, до тех пор пока молодой Кэмелфорд не наклонился поднять упавший веер Джессики и не обнаружил осколки рейнского бокала для вина. И тогда стало ясно, что от подозрений так просто не избавиться, что знание будущего, к сожалению, придется учитывать.

Они не могли предвидеть одного: знание будущего никоим образом не повлияет на их чувства в настоящем. Натаниел Армитидж день за днем все безнадежнее влюблялся в обворожительную Элис Блэтчли. От одной только мысли, что она может выйти замуж за другого, например, за длинноволосого самодовольного Кэмелфорда, у него кровь закипала в жилах. Более того, милая Элис, обняв его за шею, признавалась, что жизнь без него превратится для нее в сплошное страдание, и от одной только мысли, что он может стать мужем другой женщины, в частности Нелли Фэншоу, она сходила с ума. Вероятно, если учесть, что именно они знали, им было бы разумнее расстаться. Она принесет в его жизнь печаль. Но неужели было бы лучше отвергнуть ее, чтобы она умерла с разбитым сердцем, как случилось бы, по ее твердому убеждению? Как мог он, нежный влюбленный, причинить ей такие страдания? Конечно, ему следовало жениться на Нелли Фэншоу, но он терпеть не мог эту девушку. Разве не было бы верхом абсурда жениться на той, к кому испытывал сильную неприязнь, только потому, что двадцать лет спустя она, возможно, подойдет ему больше, чем женщина, которую он любит сейчас и которая любит его?

Так же и Нелли Фэншоу не могла заставить себя без смеха обсуждать предложение выйти замуж за викария, получавшего сто пятьдесят фунтов в год, которого она терпеть не могла. Наступят времена, когда богатство перестанет иметь для нее значение, когда ее возвышенная душа не будет жаждать ничего, кроме удовлетворения страсти к самопожертвованию. Но это время еще не пришло. Чувства, которые оно принесет с собой, в настоящем положении она не могла даже вообразить. Все ее настоящее страстно желало вещей земных, вещей, доступных ее пониманию. Требовать от нее забыть о них теперь, потому что позже ей не будет до них дела, все равно что просить школьника не ходить в буфет, потому что, когда он повзрослеет, сама мысль о тянучках будет вызывать у него тошноту. Если уж не суждено долго радоваться жизни, тем более стоит насладиться ею быстро.

Элис Блэтчли в отсутствие возлюбленного до головной боли пыталась осмыслить происходящее логически. Разве не глупо было торопиться замуж за ненаглядного Ната? В сорок она