Торгард из Скагнара, безжалостный и жестокий, один из самых могущественных северных джарлов, был моим врагом.

Это он гнался за нами в море на своем «Черном слине».

Что ж, пусть его дочь, Хильда Надменная, остерегается.

Я взглянул на Раздвоенную Бороду. Одной рукой он обнимал за талию дочь правителя Кассау, Булочку, а другой — Гунхильду, обладательницу великолепной высокой груди.

— Попробуй свою Булочку, — просила новая рабыня.

Он поцеловал ее.

— А Гунхильду! Гунхильду! — запротестовала прежняя фаворитка.

Ее рука скользнула внутрь меховой рубашки Ивара, и он поцеловал невольницу.

— Разреши Булочке доставить тебе удовольствие! — рыдала та, которая еще совсем недавно была гордой Эльгифу.

— Нет, разреши Гунхильде! — воскликнула Гунхильда.

— Я смогу это сделать лучше! — утверждала Булочка. — Лучше!

— Нет, я! — рассердилась Гунхильда.

Ивар Раздвоенная Борода встал. Рабыни продолжали цепляться за его ноги.

— Бегите к мехам! — приказал он. — Обе!

Девушки моментально убежали.

Он перешагнул через скамейку и последовал за ними. Там, где располагались спальни, примерно на фут выше центральной части, в которой стояли длинный стол и скамьи, тут и там на небольших земляных возвышениях были разложены закругленные бревна длиной от десяти до пятнадцати футов и около восьми дюймов толщиной. По всей длине бревна опоясывали аккуратные железные ленты, к которым были приделаны кольца с длинной цепью, на конце цепи висели ножные кандалы.

Гунхильда выставила левую ногу, и Раздвоенная Борода приковал ее; потом пришла очередь Булочки. Раздвоенная Борода сбросил куртку. Послышался перезвон цепей, обе рабыни повернулись — Булочка налево, а Гунхильда направо — и улеглись, дожидаясь, пока Ивар устроится между ними.

Сидевшие за столами воины расхохотались. Одну из новых девушек из Кассау бросили прямо на стол. Она лежала на спине среди кусков мяса и разлитого меда; смеясь, новая рабыня отталкивала одетых в меха воинов Торвальдсленда. Другую невольницу увели на меха спальной платформы. Я видел, как в темноте промелькнуло ее белое тело, когда она пыталась отползти в сторону, однако ее швырнули на меховую постель и приковали за лодыжку. Северянин быстро завладел ею. Я заметил, как ее голова поднялась, она попыталась поцеловать его в губы, но он жестоко отбросил девушку назад — он мог делать со своей добычей все, что захочет. Рабыне ничего не оставалось, как подчиниться.

— Мой джарл! — рыдала она. — Мой джарл!

Он снова толкнул девушку на спину и быстро овладел ею с удивительной жестокостью и силой. Я видел, как снова и снова поднимается его тело, а девушка отчаянно прижимается к нему. Рабыням не приходится рассчитывать на милосердие.

— Я люблю тебя, мой джарл! — кричала она.

Мужчины за столами, продолжавшие есть мясо и прихлебывать мед, весело над ней смеялись.

Она рыдала и кричала от удовольствия.

Когда гребец покончил с ней и поднялся, чтобы уйти обратно к столу, невольница попыталась удержать его. Он швырнул ее обратно на меха. Рыдая, протягивала она к нему руки. Гребец молча повернулся и пошел к столу.

Я заметил, как другой северянин подполз к девушке, схватил ее за волосы и повалил на постель. В следующее мгновение ее обнаженное тело прижималось уже к новому хозяину.

— Я люблю вас, мои джарлы, — рыдала она. — Я люблю вас!

Все снова расхохотались.

Я посмотрел в другую сторону; на скамье одиноко и неподвижно застыл Ролло, его огромное тело напоминало каменную глыбу. Он был обнажен по пояс. На золотой цепочке висел брелок в виде золотого топора. Грудь великана густо поросла волосами. Казалось, он не обращает ни малейшего внимания на кипевший вокруг пир; не слышит смеха и воплей рабынь; он сидел, положив огромные руки на колени; его глаза были закрыты. Рабыня, проходя мимо с рогом в руках, задела его и в страхе отшатнулась. Ролло даже не открыл глаз.

Он отдыхал.

— О нет! — услышал я, как воскликнула Булочка.

Я повернулся, чтобы взглянуть на постель Раздвоенной Бороды. Ивар снял с шеи серебряную цепь — символ власти Гурта, правителя Кассау, завел руки Булочки за спину и ловко замотал их цепью. Она сидела на мехах, левая лодыжка прикована к бревну в ногах постели, а руки стянуты за спиной цепью, которая когда-то служила символом власти ее отца.

Она со страхом посмотрела на Раздвоенную Бороду. Он бросил Булочку на спину.

— Не забывай о Гунхильде, — заныла другая рабыня, прижимаясь губами к плечу Раздвоенной Бороды.

Я услышал, как зазвенела ее цепь.

Мужчин-рабов приковывали на ночь в сараях босков; рабыни оставались в зале для того, чтобы услаждать свободных мужчин, которые часто менялись партнершами. Тот, кто развлекался с рабыней последним, должен был пристегнуть ее наручниками к постели.

Я слышал стоны удовольствия.

И бросил взгляд на Тири, стоящую на коленях возле моей скамьи. Она со страхом смотрела на меня. Красивая девушка, изящная и чувственная. В блестящих глазах светится ум. Железный ошейник чернеет на шее.

— Беги к постели, рабыня, — резко приказал я.

Тири вскочила на ноги и, заливаясь слезами, бросилась к моей постели.

Она улеглась и подобрала под себя ноги.

— Лодыжку, — приказал я.

Я смотрел на нее. Она не спускала с меня глаз, в которых плескался страх. Ее маленькое изящное тело белым пятном выделялось на красно-черных мягких мехах. Девушка дрожала.

— Лодыжку, — повторил я.

Она подставила изящную ножку.

Я приковал ее к постели, а потом улегся рядом.

Следующие пять дней я провел за весьма приятными занятиями.

По утрам под присмотром Оттара я учился искусству обращения с боевым топором.

Лезвие глубоко входило в дерево шеста.

— Старайся, чтобы при ударе работали мышцы спины, — смеялся Оттар. — Тогда у тебя получится.

Воины закричали от удовольствия, когда я одним ударом перерубил шест.

Тири и другие рабыни радостно подпрыгивали и хлопали в ладоши.

Какими полными жизни они казались! Как и положено рабыням, у них были распущены волосы. Глаза девушек сияли; щеки раскраснелись; каждый дюйм их тела казался удивительно живым и красивым. Какими не реально женственными они были, какими непосредственными и восхитительными, какими свежими и свободными, какими открытыми в своих чувствах; они ходили, стояли и даже смеялись, как женщины. Им не позволяли иметь гордость, но радоваться они могли.