Неторопливо шли по пустынному дикому озеру с его изрезанными берегами и редкими островами, я сидел впереди, на своем привычном месте, откуда не видно перед тобой ничьей спины, а одна только туго натянутая, тяжелая, маслянистая поверхность воды, которую с усилием разрезает нос байды, Павлик сзади — на командирском месте, а Иван Иваныч с двумя веревками руля посредине. Нас немного качало, день был ясный, солнечный, с теми резкими, контрастными очертаниями предметов, какие бывают только в разреженном воздухе Приполярья. Мы вразнобой взмахивали веслами, с них стекала вода, я представлял, как ярко отражается в мокрых лопастях солнце, и блики его видны издалека, и мне было удивительно хорошо. Ивана Ивановича мы за весла не сажали, но не потому, что берегли, а из молодого эгоизма — мы не хотели уступать ему своих мест, ибо нет ничего более тоскливого, чем сидеть в байдарке и ничего не делать.

Ветер налетел внезапно, словно из-за поворота, хотя никакого видимого поворота не было. Волна ударила вбок, едва не захлестнув тяжелую байду, следующая была еще круче — озеро поднялось в одно мгновение как на дрожжах и покрылось пенистыми барашками. От ближнего берега нас отделяло метров семьсот. Фартука на лодке не было, даже спасжилеты и те мы с собой не брали, давно решив, что с нами ничего не случается и случиться не может. Особенно Павлик, который был уверен в своем походном бессмертии. Но теперь еще пара захлестов, и лодка пошла бы ко дну, а добраться до берега вплавь мы, верней всего, не сумели б. Во всяком случае, Иван Иванович точно.

— Табань! — я крикнул, не оборачиваясь, и попытался оттолкнуться от набегающей на нос воды, но Павлик несколькими гребками уже стал разворачивать байдарку, пуская ее по волне.

— …Иваныч, руль держ… — донеслось до меня.

Позднее мы поняли, что это было единственно правильное решение, которое непонятно каким образом в считаные секунды пришло в Пашкин чайник. При другом раскладе нас либо залило бы, либо опрокинуло — а так был шанс. Мы шли по волне практически вровень с нею, не позволяя воде попасть внутрь. Никогда в жизни я не летел на обыкновенной трехместной байдарке с такой скоростью, и было странно, как она с этой волны не сваливается и не ухает в бездну. Байда скрипела, ходила ходуном, сотрясаясь на всех своих креплениях, шпангоутах, кильсонах, стрингерах, привальных брусьях и фальшбортах, и казалось, что старенький, доставшийся нам от Пашкиных интеллигентных родителей, латаный-перелатаный «Таймень» не выдержит напора воды и разломится пополам как раз в том месте, где сидел грузный Иван Иваныч и, вцепившись в веревки, удерживал лодку, не давая ей развернуться и потерять управление. Наше спасение было в его руках, не дай Бог он бы запаниковал и не удержал руль.

Ветер усиливался, громко хлопал плохо уложенный кусок полиэтилена, в ушах у меня свистело, я был мокрый от брызг с головы до ног, и ослепленные солнцем глаза едва различали пространство перед собой. Не знаю, как было там, сзади, за моей спиной им двоим, но я в тот момент ничего, кроме ужаса и полной заброшенности, не испытывал. Воде не хватало сантиметра-двух, чтобы нас залить, а уж отсюда, с середины озера, не выбрался бы никто.

— Парус бы сюда, а! — заорал Павлик, громко ухая, и мне захотелось этого идиота убить. Нас несло прочь от берега в открытое пространство, туда, где не было видно ничего, кроме взмыленной воды и узкой полоски земли, на которой росло несколько деревьев.

— Расческу видишь, туда держим.

В нормальную погоду мы шлепали бы до этой расчески полдня, но сейчас нас донесло до нее за час. Или меньше, я не смотрел на часы и не помнил, где висело солнце, когда мы влетели в волну. Островок приближался рывками, сначала я видел только его очертания, потом стал различать отдельные деревья, камни, о которые разбивалась с грохотом вода.

Мы завернули за косу и, защищенные от волн, вывалили в бухточке на маленьком клочке каменистой земли, взбудоражив бродившую по песку стаю крупных чаек. Пашка, с которого только теперь слетело дурацкое беззаботное настроение, упал без сил на траву, схватившись за живот, а на Ивана Ивановича я просто боялся посмотреть — что пережило за этот час его бедное сердце? Но поразительное дело, он выглядел лучше нас и куда здоровее, чем в предыдущие дни. Учитель наш, кажется, просто не понял, какой опасности мы чудом избежали. Он деловито ходил по островку в своих мокрых, потерявших желтизну сандалиях, и я не стал ему ничего объяснять, а лег на спину и принялся смотреть на ясное небо, которого могло больше не быть, и не заметил, как на пригреве в тени от ветра уснул.

Разбудила меня тишина. К ночи озеро умиротворилось. В середине островка стояла палатка, горел костер, около него суетился Иван Иваныч. Языки пламени ровно обнимали котелок с кашей. Из палатки вылез с зеленой армейской фляжкой Пашка.

— Ну что, мужики, за спасение утопающих?

— Я не пью, товарищи, — извиняющимся голосом сказал Иван Иванович.

Мы только вздохнули в унисон и опрокинули из кружек по разу, затем по другому, по третьему и — шабаш. Пора было собираться. Оставаться на островке дальше смысла не имело: с утра могло снова задуть и запереть нас еще на сутки.

Мы шли всю ночь; потом, когда рассвело, на озеро упал туман, и в этой мгле двигались наугад, ориентируясь по желтку тусклого солнца, которое еле просвечивало сквозь молочное марево. Туман рассеялся только к полудню, когда мы окончательно выбились из сил и, проспорив с полчаса, куда идти дальше, причалили к неизвестному высокому берегу, затащили байду и завалились отсыпаться.

…Мы с Павликом знали друг друга вечность и сколько знали — были соперниками, соревнуясь во всем, что находили наши честолюбивые души — кто поймал самую крупную рыбу, у кого круче снасти или экипировка, кто кого перепьет, пересидит в бане или закадрит самую красивую барышню на курсе, — это было соперничество шутливое, но иногда оно перерастало в нечто большее и мешало нашей дружбе, особенно в тех случаях, когда мы начинали бодаться и спорить.

Обычно кризис наступал на пятый или шестой день похода. Тогда я больше не мог слышать любимых Пашкиных словечек и прибауток, меня злила его привычка разбрасывать по палатке и на стоянке свои вещи и поминутно спрашивать, где его носки, брать без спросу мою кружку, набутыливаться на ночь чаем, а потом вылезать из палатки, оставлять после себя мусор, мой глаз подмечал его чудовищный эгоизм, пофигизм и разгильдяйство, а его, наверное, утомляло что-то во мне. Иногда я даже не понимал, почему мы столько лет дружим, зачем продолжаем вместе ходить на воду, если все заканчивается руганью и он говорит, что у меня несносный, скандальный характер.

Но в этом походе, оттого ли, что мы проплутали два драгоценных дня в вонючей речке, из-за этой ли сумасшедшей, едва не погубившей нас в озере волны, из-за кроткого ли Ивана Ивановича с его неумеренными восторгами и благодушием — в этом походе я как-то особенно остро почувствовал, что хочу ходить один и ходил бы, но я не мог, я физически боялся одиночества, особенно по ночам, и в то же время представить, что я откажусь от этих двух-трех недель в Карелии, от озера, байдарки, костра, терпкого запаха вереска — это было выше моих сил.