Утром за завтраком отец спросил его:

— Как ты спал, сынок?

— Хорошо, — ответил Митя и опустил глаза. Ему было страшно сказать неправду, но еще страшнее было рассказать родителям о том, что он видел ночью, — оно запретило Мите рассказывать о себе. Но отец и мать торопились на работу и не заметили Митиного смущения, ребенка отвели в сад, и там среди детей, сутолоки, беготни Митя понемногу ожил, его страх рассеялся, он стал баловаться и подрался из-за лучшей в саду игрушки — большого белого корабля с трубой и иллюминаторами.

В этот вечер он снова лег спать при включенной лампе и стал убеждать себя, что теперь-то он ночью ни за что не проснется, он обманет, ловко ускользнет от ночного существа, быстро заснул и не понял, как среди ночи холодной, рассеянной лаской оно опять его разбудило, и Митя ощутил его присутствие еще сильнее и не спал почти до самого утра, пока тусклый сизый рассвет не влился в комнату.

После этого Митя стал просыпаться очень часто и подолгу не спал. Днем он еще как-то крепился, и в садике ему иногда удавалось забыть о ночных пробуждениях, он отвлекался, играл, и так было до тех пор, пока в солнечный мартовский день, перед обедом, дети не услышали безудержную горестную музыку за окном. Все подбежали к окнам и стали смотреть на людей, которые шли вытянутой толпою. Их было много, впереди оркестр, венки, а за ними несколько мужчин несли на плечах открытый гроб. И тогда Митя почувствовал прямо здесь, днем его присутствие, оно прошло мимо Мити, коснувшись его лба и живота, и от этого в животе стало больно. Митя опустился на пол и заплакал. Вслед за ним заплакали все дети, и воспитательница увела их в другую комнату, там они быстро успокоились, но Мите не стало легче — теперь он знал, кем оно было, он знал, что скоро и он умрет и его точно так же понесут на плечах чужие люди и опустят в яму. Он знал, что умрет не внезапно, что уже начал умирать, и с каждым днем ему остается все меньше жить, и Митя почувствовал, что мир вокруг него стал неуловимо меняться. С каждым днем прибывала весна, но она несла не радость, а приближающуюся смерть, и небо, еще недавно солнечное и чистое, стало низким и серым, из-под снега показалась земля с мусором и прошлогодними листьями. Больше Митя не играл в саду с другими детьми, он был точно отделен от них какой-то преградой и целыми днями стоял у окна и смотрел на голый, качающий ветвями сад, за которым тянулись серые, приземистые дома, железная дорога, улица, заводские трубы и странное полуразрушенное здание с куполами.

Иногда Митя пытался понять, что значит «я умру», но ничего, кроме ямы, представить не мог. Он уже знал, что некоторые люди были и умерли, но сам Митя не видел ни одного человека, который бы жил и умер, каждый день люди уходили спать и снова приходили, умирали только игрушечные солдатики в бою, и тогда их убирали в коробку, а потом снова доставали. Но когда умирает человек, другие люди кладут его в яму, и оттуда он выбраться не может.

Однажды Митя спросил у отца:

— Пап, а когда я умру?

— Почему ты об этом спрашиваешь?

— Вы только не кладите меня в яму, когда я умру, — попросил Митя.

Он сказал это тихо и спокойно, но у отца вдруг задергалась щека, и он сказал так же тихо:

— Никогда так не говори и не думай об этом.

Но не думать об этом Митя не мог. Он стал вялым и замкнутым, и встревоженные родители несколько раз водили его к каким-то врачам, и там Митю осматривали, щупали живот, стучали молоточком по коленке, о чем-то спрашивали, а потом Митя ждал в коридоре, когда родители выйдут.

Они выходили беспечные, веселые, старались его растормошить, вели в кондитерский магазин, в парк культуры, на мультфильмы, покупали фрукты и разрешали есть столько, сколько он захочет, но, как и в саду, Митя всего сторонился.

Он даже стал бояться ночи и просыпался сам, как будто так было нужно. Он уже привык к ночному существу и все время что-то вспоминал, пытался думать и погружался в странное забытье, не сон, но повторенье своей огромной жизни, и в этом забытьи ему открывались видения младенчества, лицо старой женщины, желтое, морщинистое, ее называли мамой, она лежала в соседней комнате, там, где теперь спали родители, и иногда приходила к Мите, наклоняясь над его кроваткой с высокими решетками и погремушками, и рукой проводила над ним несколько раз две линии: сверху вниз и из стороны в сторону. Потом Митя вспоминал дорогу, жаркую, пыльную, они идут по ней вдвоем с матерью, над дорогой плавится, течет воздух, и в его дымке дрожит где-то далеко за кромкой поля лес. У Мити в руках лопатка, очень тяжелая, и нет сил ее нести, он плачет, но мать тоже не соглашается нести лопатку, они идут дальше, и Митя то и дело оборачивается. А дорога становится все суше и жарче, и снова слышится давешняя горестная музыка, они возвращаются за лопаткой уже с отцом, но не могут ее найти, и ходят, ходят по пыльной дороге, а солнце висит на одном месте и не плывет вниз. Мите очень хочется пить, он облизывает пересохшие губы, тихо стонет и оказывается в темной комнате с бесформенным существом. Митя знает, что оно живет не только здесь, оно уводит с собой людей по сухой дороге, когда-то давно оно увело женщину с морщинистым лицом, оно уведет с собой всех.

Он просыпался бледный, с сиреневыми кругами под глазами, и каждый раз отец спрашивал его:

— Ты снова ночью не спал, Митенька?

У него был ласковый голос, и он совсем не сердился на Митю, но от этого мальчику еще жальче становилось себя и его.

— Я спал, папа.

— А ты постарайся не просыпаться, — советовал отец. — Ты перед сном себя убеждай: я буду спать, спать.

— Хорошо, — говорил Митя и поскорее уходил.

У матери уже был совсем большой живот, и она не ходила на работу, иногда только гуляла во дворе, но чаще просто сидела в кресле и дремала, и Митя из своего уголка любил за ней наблюдать. У нее было очень красивое лицо, красивое как никогда раньше, и от него исходил покой. И глядя на ее лицо, Митя переставал ощущать себя одиноким, забывал о всех ужасах и снова растворялся в какой-то дымке, во всем теле появлялась звенящая легкость, как бывает, когда высоко взлетаешь на качелях.

Но это чувство возникало ненадолго, и потом снова начиналась огромная ночь и с ней Митина мука. Так прошла одна неделя, другая, и Мите было странно, что он до сих пор не умер; каждый раз наступал рассвет, Митя засыпал, и вскоре его будили и вели в сад. А весны все не было, было холодно и ветрено, ветер гнал по улице комки грязи, бумагу, листья, люди снова кутались в теплую одежду и болели. В саду готовили утренник, и Митя вместе с другими детьми разучивал песню и стихотворение. Он должен был читать это стихотворение на важном мероприятии во дворце культуры, а потом дарить людям на сцене цветы. Но на последней репетиции крикливая, некрасивая женщина, отвечающая за детское выступление, велела заменить Митю другим ребенком.

— Какой-то он у вас дохленький, — сказала она воспитательнице. — Неужели нельзя найти ребенка поприличнее?

Мите было все равно, но мать, когда узнала, что белую рубашку готовить не надо, побледнела и, жадно всматриваясь в сына, стала спрашивать: