Революция, начавшись из-за финансов, не могла еще покончить с затруднениями, вызвавшими ее. Собрание было занято более серьезными предметами. Созванное не затем только, чтобы кормить администрацию, но и чтобы дать устройство государству, оно должно было время от времени откладывать свои законодательные прения, чтобы заняться насущными потребностями казны. Неккер предложил временные ассигновки, и они были приняты Собранием по доверию, почти без прений. Несмотря на такую услужливость, Неккер все-таки видел, что финансы находятся в зависимости от конституции, а министерство от Собрания. 9 августа был декретирован первый заем в 30 миллионов, но он не удался; следующий заем в 80 миллионов, декретированный 27 августа, оказался недостаточным. Налоги были частью ограничены, частью уничтожены и ввиду трудности взимания не приносили ничего. Было бесполезно обращаться к общественному доверию, которое уже однажды отказало в своей помощи, и вот в сентябре Неккер предложил, как единственное средство, чрезвычайный налог, в виде единовременной уплаты 4-й части дохода. Определение дохода зависело только от самого гражданина, и он подтверждал свое показание посредством простой клятвы: „Я объявляю по правде“, так хорошо рисующей это время честности и патриотизма.

Мирабо принялся уговаривать Собрание дать Неккеру финансовую диктатуру. Он говорил о настоятельных нуждах государства, о работах Собрания, не позволяющих ему обдумать план министра или придумать другой выход; он говорил, что Неккер ручается за свой план; он указывал, что Собрание может сложить ответственность на Неккера, оказав ему доверие. Увидев, однако, что одни не одобряли взглядов министра, а другие находились в подозрении относительно чистоты его отношений к министру, Мирабо окончил свою, одну из лучших, им когда-либо произнесенных, речь указанием на наступающее банкротство: „Вотируйте за этот чрезвычайный налог, лишь бы он дал необходимые средства. Вотируйте за него, так как, если вы даже сомневаетесь в его справедливости, то вы не сможете отрицать его необходимости и нашего бессилия его заменить чем-нибудь другим. Вотируйте за него, так как общественное дело не терпит никакой задержки, и мы будем отвечать за каждую отсрочку. Берегитесь просить повременить — несчастье не ждет… Вспомните, господа, смешное восклицание, раздавшееся из Пале-Рояля, по поводу ничтожной опасности, которая могла явиться только в больном воображении или была следствием коварных замыслов недобросовестных людей: „Катилина у ворот Рима — а мы рассуждаем“[28]. На самом деле около нас не было тогда ни Катилины, ни опасности, ни заговоров, ни Рима. Но теперь банкротство перед нами, оно грозит уничтожить вас, вашу собственность, вашу честь, а вы рассуждаете“. Мирабо увлек Собрание, и среди всеобщих аплодисментов патриотический налог был принят.

Но это средство внесло лишь временную поддержку. Финансы революции требовали более глубоких и смелых мер, — мало было поддерживать революцию, надо было еще покрыть громадный дефицит, мешавший ее развитию и угрожавший ее будущности. Оставалось только одно средство — объявить имущества духовенства национальными и продать их для пополнения казны. Общественные интересы этого требовали, да это было и вполне справедливо, так как духовенство никогда не было собственником, а только управителем имуществ, пожертвованных религии, а не священникам. Нация, взяв на себя содержание церкви и духовенства, могла эти имущества присвоить и получить таким образом значительный источник доходов и достичь великого политического результата.

В государстве не должно было оставаться независимой и особенно старинной корпорации, так как во время революции все, что держится старины, ей враждебно. Духовенство, благодаря своей мощной организации, чуждой новым веяниям, представляло собой республику в королевстве. Подобная форма организации отвечала совершенно другому общественному строю, когда не было единого государства и каждое сословие заботилось о самоустройстве и самоуправлении. У духовенства были папские постановления, у дворянства — ленные законы, у народа — общинное самоуправление. Все было независимо, потому что все было разрознено. Теперь, когда должности сделались общественными, из духовенства предполагалось сделать религиозную магистратуру точно так, как из королевской власти сделали магистратуру политическую. Чтобы сделать церковь национальной, государство желало перевести духовенство на жалованье и отнять у него имущество, обеспечив за это ему, однако, приличную часть доходов. Вот каким образом была введена серьезная реформа, уничтожившая старинное церковное устройство.

Далее, самой существенной потребностью было уничтожение десятины, и так как это был налог, оплачиваемый сельским людом, то отмена должна была обратиться ему на пользу. Таким образом налог, объявленный подлежащим выкупу в ночь на 24 августа, был отменен 11-го числа вовсе без вознаграждения. Духовенство сперва восставало против этого, но, наконец, догадалось согласиться. Епископ Парижский, отказавшись от имени духовенства от десятины, остался верен духу, проявленному привилегированными сословиями в ночь на 4 августа. На этом пожертвования духовенства и закончились.

Несколько дней спустя поднялись прения о том, кому теперь должно принадлежать церковное имущество. Епископ Отенский Талейран предложил духовенству доверить их нации, которая употребит их на поддержку церкви для покрытия своих долгов. Он доказывал справедливость и умеренность этой меры и ту громадную поддержку, которую она принесет нации. Имущества духовенства заключались в нескольких миллиардах; вычитая отсюда долги, лежащие на этих имуществах, расходы по отправлению богослужения, содержание госпиталей и церковнослужителей, оставалась еще крупная сумма, вполне достаточная, чтобы погасить национальные долговые обязательства, как пожизненные, так и постоянные, и выкупить судебные должности. Против этого предложения восстало все духовенство, прения велись очень живо, но, несмотря на сопротивление духовенства, было решено, что оно никогда и не было собственником, а только простым хранителем имуществ, пожертвованных милостью короля или верующих, и нация, содержа духовенство на свой счет, должна получить обратно свои пожертвования. 2 декабря 1789 г. был издан декрет, которым церковное имущество передавалось нации.

С этого момента берет начало ненависть духовенства к революции. Будучи более сговорчивым в начале заседаний Генеральных штатов, чем дворянство, со времени потери своего имущества духовенство выказало себя таким же ненавистником нового режима, только еще более горячим и неутомимым. Взрыва не было только потому, что декрет, отчуждая имущества духовенства в пользу нации, не продавал их тотчас же. Управление ими осталось в руках духовенства, и оно надеялось, что имущество будет служить только обеспечением государственного долга и никогда не будет продано.

В действительности было очень трудно продать эти имущества, а времени терять было нельзя, так как казна держалась исключительно займом у дисконтной кассы, которая, доставляя ей деньги, сама начинала терять свой кредит ввиду выпуска билетов. В поисках за новыми финансовыми средствами, наконец, было испробовано все. Для того, чтобы покрыть расходы настоящего и будущего года, приходилось продать имущество духовенства на 400 миллионов ливров. Для облегчения этой операции парижский муниципалитет подписался на значительную сумму; его примеру последовали и муниципалитеты провинциальные. Они должны были внести в казну стоимость имуществ, получаемых ими от государства для перепродажи частным лицам, но у них не было ни денег, ни покупателей. Что было делать? Они выпустили муниципальные билеты, которыми предполагали уплачивать кредиторам до тех пор, пока не накопится достаточная сумма денег, чтобы выкупить эти билеты обратно. Тут только поняли, что вместо муниципальных билетов следовало выпустить государственные с принудительным курсом, которые заменяли бы звонкую монету; это упростило и объединило бы всю финансовую операцию; таким образом появились ассигнации.