Если агностик может видеть влияние маздеизма на христианство и открыто заявлять о заимствованиях, сделанных вторым у первого, христианин может признавать в общих или схожих фактах только пропедевтику, предварительное обучение христианскому откровению. «Бог говорил через пророков», — утверждает Символ веры, но не только через ветхозаветных пророков, — говорили первые отцы церкви, усматривавшие второй канал Откровения в греческой философии, пронизывавшей в то время римский мир: «Бог — управитель обоих Заветов — дал эллинам их философию, посредством которой они прославляют его могущество», заявляет Климент Александрийский (ок. 150-ок. 215) в «Строматах» (VI, 5). Похоже, никто не думал тогда об иранском канале, хотя вклад последнего неоспорим. Сколько точек соприкосновения у маздеизма и христианства! Несомненно, они поразили читателя в кратком очерке, который мы смогли составить. Надо ли напомнить некоторые из них? Трое суток, в течение которых умерший остаётся безжизненным и которые соответствуют трём суткам, отделившим смерть Иисуса от воскресения. Особый акцент на свете, который будет так ощутим у святого Иоанна: «Бог есть свет, и нет в Нём никакой тьмы» (1 Иоан. 1:5); «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его. [...] Он пришёл для свидетельства, чтобы свидетельствовать о Свете, дабы все уверовали через Него» (Иоан. 1:5, 7). Понятие о Спасителе, рождённом от девы. Отождествление Святого Духа с Богом-Отцом. Вера в бессмертие души, вскоре оказавшееся в центре размышлений платоников, и в воскресение тел. Великая идея, что человек получает награду или наказание не на земле, а на том свете; идея личной ответственности, лишившая силы принцип ответственности коллективной; идея свободы человека в мире, в котором индивидуальная свобода значила немного...

Тем не менее пусть мне не приписывают того, чего я не говорю: различий между обеими религиями больше, чем черт сходства. Христианство, путь которому, возможно, проторил маздеизм, пошло гораздо дальше. Оно создало учение о любви, оно превознесло милосердие, сострадание, оно придало страданию искупительную ценность, оно посредством догмата об общении святых избавило человека от чрезмерного индивидуализма, присущего маздеизму. Оно сделало творения Бога его детьми. При помощи Воплощения и Евхаристии оно соединило божественное и человеческое.

Выявление влияний маздеизма на ислам нас, несомненно, интересует меньше, и, возможно, они не столь непосредственны, потому что отчасти — но только отчасти — осуществлялись через Библию. Конечно, доисламская Аравия была дальше от иранских земель, чем Израиль, но поселились там не иранцы. На ней сильно сказался протекторат, установленный Сасанидами над некоторыми из её провинций. В конце VI в. Сасаниды в прямой или косвенной форме были властителями Западной и Южной Аравии, и, похоже, на Медину, где-отмечались два больших праздника, весенний (Науруз) и зимний, персы наложили глубокий отпечаток, и, кстати, их политику поддерживали там многочисленные евреи. Минимальное внимание, какое маздеизму уделяет Коран, возможно, отражает замешательство, какое эта религия вызывала у людей, не желавших ни нападать на не, ни казаться близкими к ней. Оно контрастирует с очень значительным местом, которое в течение трёх первых веков хиджры маздеизм занимал в тафсирах (комментариях к Корану) и исторических трудах, не упускающих возможности подчеркнуть давние связи Аравии и Ирана, в апологетических сочинениях (840 г., 861 г. и т.д.), опровергающих учение магов, и такой великий писатель, как ал-Джахиз (ум. 869), в своих произведениях посвящает им интересные заметки. Может быть, ещё важней существование такой фигуры, как Салман ал-Фариси («Перс»), который был спутником Мухаммада, сохранил верность его семье и стал патроном всех братств (Massignon, 1963,1, 453). Важна и роль, которую ему приписывали экстремистские исмаилитские движения, видевшие в нём особу, которая дала Пророку возможность запомнить весь Коран и ради выполнения своей божественной миссии скрывалась под условным именем ангела Гавриила.

Очевидно, наиболее глубокое маздеистское влияние испытал персидский, шиитский ислам, как хорошо показал великий иранист Анри Корбен, особо выделив личность и творчество Сухраварди (1155-1191), название главной книги которого, «Метафизика Света и озарения», показательно само по себе. Без особого труда можно было бы продемонстрировать, что организация иранского духовенства, в которой не было ничего мусульманского, была скопирована с организации духовенства сасанидского; что ожидание махди, скрытого имама, который обнаружит себя в конце времён, — не что иное, как ожидание зороастрийского Саошьянта, и т. д. Существует иранское керамическое изделие 1210 г. (Галерея искусств Фрира, Вашингтон), к которому привлёк внимание Фриц Мейер и которое может показаться не слишком важным, но иллюстрирует распространённое, если не всеобщее верование. На нём изображён человек, который, отвернувшись от благ мира сего, созерцает свою душу, символически представленную в виде женщины, погруженной в воду среди рыб. Это значит, что душа живёт в божественном, как рыба в воде, а также, что она имеет женский пол, как даэна.

Суннитский ислам, менее затронутый древней иранской религией, тоже не избежал её влияний. Если видеть в гуриях рая правнучек даэны (Journal Asiatique, 1995) немного затруднительно, то совсем несложно связать мост Чинват, через который должна была пройти душа умершего маздеиста, с мостом Сират, который тоже перекинут через ад и ведёт в сад наслаждений, хорошо известный по одному хадису ал-Бухари (XXIV), ставшему очень популярным.

ФИЛИПП МАКЕДОНСКИЙ

Во второй половине IV в. до н. э. греческие полисы были на грани социальной катастрофы, несмотря на расцвет их культуры. Они никак не могли избавиться от постоянных войн, которые вели между собой, от социальных конфликтов, от бедности, поразившей безработные низшие группы; они были глубоко унижены необходимостью широко пользоваться персидскими дариками, которая ставила их в положение просителей и долгое время после разгрома Ахеменидов позволяла последним диктовать им свою политику.

В то время как они слабели, как они терзали друг друга, Филипп II, царь Македонии с 356 г. до н. э., сумел использовать значительные ресурсы своей страны, чтобы укрепить свою власть, сделать своё царство централизованной монархией и значительно расширить владычество на Балканах. В 342-340 до н. э. он посмел сделать вассальным государством Фракию, подчинённую, по крайней мере формально, персидскому царю. За двадцать три года царствования он заложил основы грозной державы, без которой его сын Александр при всей его гениальности никогда бы не смог совершить своих подвигов. Жителям греческих полисов он часто казался страшилищем, угрозой для свободы, которой они были так привержены, но и последней надеждой для тех, кто отчаялся, для тех, кто, возможно, был самым прозорливым, для тех, кто, как Исократ, проповедовал необходимость союза или видел, что только Царь способен объединить живые силы. Тем не менее враждебное отношение к македонянину в Греции долгое время преобладало и в какой-то мере будет сохраняться всегда. При Херонее в сентябре 338 г. до н. э. он одержал победу над афинянами. Пришлось подчиниться. Конгресс, собравшийся в Коринфе в конце 338 г. до н. э., основал постоянный союз городов-государств и назначил Филиппа II гегемоном в мирное время и стратегом в случае конфликта. Через несколько месяцев, в июне 337 г. до н. э., македонский царь объявил войну Персии, «чтобы отомстить за святотатства, которые варвары совершили в отношении греческих святилищ сто шестьдесят лет тому назад». Чтобы воодушевить народы, им всегда надо предложить простую и грандиозную идею, пусть даже она содержит лишь долю истины. И, конечно, в той эпопее, которая тогда началась, проявилось желание освободить греческие города Ионии, добиться панэллинского единства. Но сказалось и безмерное честолюбие македонянина, предвосхитившее честолюбие его сына. Были и глубинные экономические причины — стремление открыть для греческого рынка новые каналы сбыта, несомненно, в Малую Азию и прежде всего в Египет, который с давних пор завораживал греков, и желание нейтрализовать финикийский флот, господствовавший в Средиземном море. Ход военных действий станет тому подтверждением. Зато уничтожать Персидскую империю никто пока не собирался. Она предлагала совсем новый, вдохновляющий образец общества, что признавали даже те, кто не хотел к ней присоединяться. Ею восхищались. Её считали непобедимой. «Мир Царя» нередко высоко оценивали.