Исайя наполнил чашку Рэки и снова отошел в тень. Рэки пил не спеша, будто кофе ему очень нравится.

— А что, не повредит. Он оценит приглашение, — раздумчиво произнес он.

В этот миг почему-то я уже знал, что сказать, а сказав, знал, что так и поступлю.

— Я подумал, а не слетать ли нам на следующей неделе в Гавану на несколько дней?

Похоже, это его как-то осторожно заинтересовало, и вдруг он расплылся в широкой улыбке.

— Здорово! — крикнул он. — А зачем ждать следующей недели?

Наутро под крики слуг «до свидания» мы отъехали от дома в машине Маккоя. Тем же вечером в шесть часов мы вылетели. Настроение у Рэки было превосходное; до самого Камагуэя он болтал со стюардессой.

От Гаваны он тоже пришел в восторг. В баре отеля «Насьональ» мы снова принялись обсуждать, стоит приглашать Ч. на остров или нет. Не без труда, но все-таки удалось убедить Рэки что писать моему брату нежелательно.

Мы решили подыскать жилье для Рэки здесь же, в Ведадо. Он похоже, вовсе не стремился вернуться на Холодный Мыс. Еще мы решили, что для жизни в Гаване средств ему понадобится больше, чем мне. Я уже перевожу большую часть наследства Хоуп на его имя, основав попечительский фонд, который останется в моем ведении до его совершеннолетия. В конце концов, это деньги его матери.

Мы купили новую машину с откидным верхом, и Рэки отвез меня к Ранчо-Бойерос, откуда мне предстояло улетать. Белозубый кубинец по имени Клаудио, с которым Рэки утром познакомился в бассейне, сидел между нами.

Мы ждали посадки у выхода на поле. Наконец служитель отстегнул цепочку и начал пропускать пассажиров.

— Если тебе там надоест, приезжай в Гавану, — сказал Рэки, ущипнув меня за руку.

Они стояли вместе за канатами и махали мне, и рубашки их хлопали на ветру, когда самолет тронулся с места.

Ветер обдувает мне голову; перед каждой волной слышны тысячи хлюпающих и шлепающих звуков — это вода спешит из расщелин и выемок; я не могу отвязаться от ощущения, будто не то плыву, не то с головой ушел под воду, даже если в лицо мне бьет раскаленное солнце. Сижу здесь, читаю и жду, когда приятная насыщенность, как после доброй трапезы, постепенно, по ходу часов сменится еще более восхитительным, слегка будоражащим чувством где-то в глубине, что сопутствует пробуждению аппетита.

Я вполне счастлив здесь, в реальном мире, ибо по-прежнему верю, что в этой части острова в обозримом будущем ничего непоправимого не произойдет.

(1949)

перевод: Э. Штайнблат

Пастор Дау произнес свою первую проповедь в Такате ярким воскресным утром вскоре после начала сезона дождей. Собралась почти сотня индейцев, некоторые пришли из самой долины, из Балахе. Они сидели на земле тихо, пока час или около того он говорил с ними на их языке. Даже дети не капризничали: если он рассказывал, тишина стояла полнейшая. Однако пастор видел, что их внимание — от уважения, а не от интереса. Его, человека добросовестного, такое открытие встревожило.

Когда он закончил проповедь, заметки к которой были озаглавлены «Смысл Иисуса», индейцы медленно поднялись на ноги и стали расходиться, явно думая о чем-то другом. Это озадачило пастора Дау. Доктор Рамос из университета заверял, что его знания диалекта будет довольно, чтобы потенциальные прихожане понимали проповеди, к тому же он безо всяких трудностей общался с индейцами, сопровождавшими его из Сан-Джеронимо. Пастор печально стоял на помосте под тростниковым навесом на поляне перед своим домом и смотрел, как мужчины и женщины не спеша разбредаются в разные стороны. У него было ощущение, что он так ничего до них не донес.

И сразу же он понял, что должен задержать здесь людей еще ненадолго, поэтому окликнул их, чтобы остановились. Вежливо они оборачивались к беседке, в которой он стоял, и продолжали смотреть на него, не двигаясь с места. Несколько детей поменьше уже затеяли какую-то игру и носились безмолвно в отдалении. Пастор глянул на часы и заговорил с Николасом, которого ему рекомендовали как одного из самых разумных и влиятельных людей в деревне: попросил его подойти и встать рядом.

Как только Николас приблизился, пастор решил проверить его, задав несколько вопросов:

— Николас, — начал он своим сухим и слабым голоском, — о чем я вам рассказывал сегодня?

Николас прокашлялся и поверх голов собравшихся посмотрел на огромную свинью, рывшуюся в грязи под манговым деревом. После чего ответил:

— Дон Хесукристо.

— Да, — ободряюще кивнул пастор Дау. — Bai, и дон Хесукристо — что?

— Хороший человек, — безразлично ответил Николас.

— Да, да, но что еще? — Пастор Дау был нетерпелив; он чуть не взвизгнул.

Николас молчал. Наконец он вымолвил:

— Теперь я пойду, — и осторожно шагнул с помоста. Остальные вновь начали собирать пожитки и двинулись прочь. Пастор Дау на миг пришел в ярость. Затем взял свою записную книжку, Библию и вошел в дом.

За обедом подававший на стол Матео, которого пастор привез с собой из Окосинго, прислонился к стене и улыбнулся.

— Сеньор, — сказал он, — Николас говорит, они больше не придут вас слушать без музыки.

— Музыки! — вскричал пастор Дау, лязгнув вилкой о стол. — Что за нелепость! Какой еще музыки? У нас нет музыки.

— Он сказал, отец в Ялактине раньше пел.

— Нелепость! — повторил пастор. — Во-первых, я не умею петь, и потом — это неслыханно! Inaudito!

— Si, verdad.[21]— согласился Матео.

В спаленке пастора было не продохнуть от жары, даже ночью. Тем не менее, во всем домике это была единственная комната с окном наружу, пастор мог закрыть дверь в шумное патио, где слуги днем неизменно собирались работать и болтать. Он лежал под опущенным пологом противомоскитной сетки и слушал лай собак в деревне внизу. Он думал о Николасе. Тот, очевидно, взял на себя роль посланника деревни в миссии. Тонкие губы пастора шевельнулись.

— Смутьян, — прошептал он себе под нос. — Завтра с ним поговорю.

С утра пораньше он уже стоял у хижины Николаса. В Такате каждый дом имел собственный маленький алтарь: несколько древесных стволов поддерживали тростниковый навес, под который складывали подношения — фрукты и вареную еду. Пастор старался не приближаться к этому капищу, он уже и так чувствовал себя парией, да и доктор Рамос предупреждал, чтобы он в это не совался. Пастор позвал.

В дверях возникла девчушка лет семи. Она как-то дико глянула на пастора большими круглыми глазами, взвизгнула и снова исчезла во тьме. Из-за хижины, в конце концов, вышел человек и сказал, что Николас вернется. Пастор сел на пень. Скоро девочка опять возникла в дверном проеме; на сей раз она кокетливо улыбалась. Пастор сурово глянул на нее. Ему казалось, что она уже слишком взрослая и голышом ей бегать не след. Он отвернул голову и принялся разглядывать мясистые красные лепестки бананового цветка, свисавшего рядом. Вновь повернувшись, он увидел, что девочка вышла из дома и теперь стоит подле него, все так же улыбаясь. Пастор встал и пошел к дороге, склонив голову, словно в раздумье. Тут в калитку вошел Николас, и пастор, столкнувшись с ним, извинился.