чьи-то вражеские руки. Толчки и страшная сумятица в куче борцов свидетельствовали, что Голиаф защищался отчаянно. Но вот к нему пробрался и каменолом… Голиафа повалили.

Долгий крик дикой радости ознаменовал это падение, потому что в подобных обстоятельствах упасть — значит… умереть.

Тысяча задыхающихся и гневных голосов повторяла с восторгом:

— Смерть отравителю… смерть!

Тогда началась одна из тех сцен мучений и бойни, которая достойна людоедов. Ужасное зверство, тем более невероятное, что среди подобной толпы пассивными свидетелями или даже действительными участниками бывают нередко люди вполне честные и гуманные, но доведенные до самых варварских поступков своим невежеством и суеверием, заставляющим их думать, что, действуя так, они исполняют требования непреклонной справедливости. Как это бывает, вид крови, струившейся из ран Голиафа, опьянил нападающих и удвоил их ярость. Сотни рук наносили ему удары; несчастного топтали ногами, разбили ему лицо, продавили грудь. Среди глухого шума ударов, сопровождаемого сдавленными стонами, слышались крики: «Смерть отравителю!» Казалось, что всякий, повинуясь какому-то кровожадному безумию, хотел лично нанести удар, собственноручно вырвать клочок мяса. Женщины… да, женщины… матери — и те с яростью бросались на окровавленное тело.

Наступила минута невыразимого ужаса. Голиаф, которого толпа палачей считала уже мертвым, лицо которого было все в кровоподтеках, Голиаф, забрызганный грязью, в одежде, превратившейся в лохмотья, с обнаженной, окровавленной, раздробленной грудью, Голиаф, пользуясь минутным утомлением своих палачей, вскочил на секунду на ноги с той силой, какую иногда придают последние конвульсии агонии. Он был ослеплен, залит кровью, отмахивался от воображаемых ударов, и из его уст с потоком крови вырывались слова:

— Пощады… я не отравитель… пощады!

Это неожиданное воскресение произвело такой потрясающий эффект на толпу, что она невольно попятилась назад, и вокруг Голиафа образовалось пустое пространство. Крики смолкли, в некоторых сердцах дрогнула даже жалость. Но каменолом, при виде окровавленного и протягивавшего руки врага, крикнул, жестоко намекая на известную всем игру в жмурки:

— Эй! Жарко!

И затем страшным пинком ноги в живот он повалил жертву на землю, причем голова Голиафа дважды стукнулась о мостовую…

В ту минуту, когда Голиаф упал, в толпе раздался возглас:

— Да это Голиаф!.. Остановитесь… несчастный невиновен!

И отец д'Эгриньи — это был он, — уступая великодушному чувству, пробился в первые ряды участников этой сцены и, бледный, возмущенный, угрожающий, закричал:

— Вы трусы! Вы убийцы! Этот человек ни в нем не виноват… я его знаю… вы ответите за его смерть!

Толпа встретила необузданным шумом пылкие слова отца д'Эгриньи.

— А! Так ты знаешь отравителя? — воскликнул каменолом, схватив иезуита за шиворот. — Ты сам, быть может, отравитель?

— Негодяй! — кричал аббат, стараясь вырваться. — Ты смеешь прикасаться ко мне?

— Я… я все смею! — отвечал каменолом.

— Он его знает… это такой же отравитель! — кричали в толпе, густо обступившей аббата, в то время как Голиаф, череп которого раскроился при падении, испускал предсмертные хрипы. При резком движении отца д'Эгриньи, старавшегося освободиться от каменолома, из кармана иезуита выпал необычной формы флакон из толстого хрусталя, наполненный зеленоватой жидкостью, и покатился по мостовой к трупу Голиафа.

При виде этого флакона несколько голосов закричало разом:

— Вот и яд… Видите… у него и яд с собою!

При этом обвинении крики удвоились, и толпа стала так наступать на аббата, что он закричал:

— Не трогайте меня!.. Не подходите ко мне!

— Если это отравитель, — послышался голос, — так нечего его щадить… С ним надо поступить точно так же, как и с первым.

— Это я… отравитель? — с изумлением воскликнул аббат.

Цыбуля в это время набросилась на флакон, но каменолом перехватил его, откупорил и, сунув его под нос аббату, спросил:

— А это что?! Ну говори, что это такое?

— Это не яд… — отвечал отец д'Эгриньи.

— Тогда… выпей это, коли так! — воскликнул каменолом.

— Да… да… пусть выпьет! — орала толпа.

— Ни за что! — с ужасом возразил аббат и отступил, отталкивая флакон.

— Видите… значит, это яд… он не смеет выпить! — раздавались крики.

И, стиснутый со всех сторон, аббат споткнулся о труп Голиафа.

— Друзья мои! — говорил иезуит, находившийся в ужасном затруднении: он не мог исполнить требование толпы, потому что во флаконе был не яд, а сильное лекарство, выпить которое было не менее опасно, чем яд. — Милые мои друзья! Клянусь вам Богом, вы ошибаетесь, это…

— Если это не яд… так выпей! — наступал каменолом.

— А не выпьешь… смерть тебе, так же как этому отравителю!.. Вы, видно, вместе отравляли народ!

— Да!.. Смерть ему!.. Смерть!

— Но, несчастные, вы, видно, хотите убить меня! — воскликнул аббат д'Эгриньи.

От ужаса у него встали дыбом волосы.

— А все те, которых отравил ты с твоим дружком?

— Но это неправда…

— Пей тогда, — неумолимо твердил каменолом. — В последний раз тебе говорю… пей!

— Нельзя это пить… от этого можно умереть! — сказал аббат [568].

— Ага! Видите… сознается, разбойник! — волновалась толпа, теснясь вокруг аббата. — Сознается… сам сознается!..

— Сам себя выдал!

— Прямо сказал: «Выпить — это… умереть!»

— Но, выслушайте меня, — молил иезуит. — Этот флакон… это…

Яростные крики не дали ему продолжать.

— Цыбуля! Кончай с тем! — крикнул каменолом. — А я начну с этим!

И он схватил аббата за горло.

Образовалось две группы: одна под предводительством Цыбули кончала с Голиафом при помощи, камней и ударов ногами и деревянными башмаками, пока труп не обратился в нечто ужасное, изуродованное, бесформенное, не имеющее названия, в неподвижную массу грязи и раздавленных костей. К одной из вывихнутых ног привязали платок Цыбули и потащили кровавые останки к парапету набережной, где с криками варварской радости сбросили в воду.

Страшно подумать, что во время народных волнений достаточно одного неосторожного слова в устах честного человека, слова, сказанного даже без всякой ненависти, для того, чтобы вызвать ужасное убийство?!

— Быть может, это отравитель?

Вот что сказал один из посетителей кабачка на улице Каландр… ничего больше… и Голиаф был безжалостно растерзан…

Как настоятельна необходимость распространять образование в низах темных масс!.. Необходимо, чтобы этим несчастным дали возможность бороться с нелепыми предрассудками, с гибельным суеверием, с неумолимым фанатизмом!.. Можно ли требовать спокойствия, рассудочности, умения владеть собой, сознания справедливости от заброшенных существ, которых отупляет невежество, развращает нужда, ожесточают страдания и о которых общество вспоминает лишь тогда, когда их надо ссылать на каторгу или сдавать палачу?

………

Ужасный крик, смутивший Морока, вырвался у отца д'Эгриньи в тот момент, когда громадная рука каменолома опустилась на его плечо и великан крикнул Цыбуле:

— Кончай с тем… а я начну с этим!

X

Собор

Ночь почти наступила, когда изуродованный труп Голиафа был сброшен в