— Ну что за притча! Опять колодец!

Данила забеспокоился. Что-то уж больно все совпадало…

— Нет, куманек, в колодце нам искать нечего, — сказала Настасья. — Зря мы сюда забрались, возвращаемся. В иных местах поищем.

Они поднялись по узкой лестнице и прикрыли за собой дверь. После чего Настасья опять пошла наугад, утверждая, что не заблудится — она-де тут не впервые. Внезапно очередной ход открылся в просторное помещение. Его осветили и увидели подземную улицу, вроде той, по которой шли к подземельям Успенского собора.

— А что я говорила? Слава те Господи, вот он!

— Что это, кума?

— Ход от Спасских ворот до Тайницкой башни. Но он нам не надобен.

Очень даже надобен, подумал Данила, потому что от Тайницкой башни до Водовзводной — рукой подать. Его тоже пронял задор — Настасья искала одно, он ищет другое! Вдруг он сообразил: да ведь они, поди, бредут сейчас как раз под приказным зданием! Может, даже под самим Разбойным приказом! Удержаться было никак нельзя — Данила расхохотался. Хохот в подземном царстве, отдаваясь вдали, звучал устрашающе.

— Идем, куманек. Как полагаешь, в которой стороне Спасские ворота, в которой — Тайницкая башня?

Данила задумался. Понять это, сдается, было уже невозможно. Настасья дала подержать свой факел и полезла за пазуху. То, что было нарисовано на бумажном листе, похоже, мало соответствовало действительности, потому что она совсем по-мужски выругалась. Наконец определила направление и повела за собой Данилу.

Они опять углубились в узкие ходы, перелезали через горы кирпичных обломков, оказались наконец в заброшенном погребе, Настасья обрадовалась, принялась искать одной ей ведомых следов. Данила попросил лист с рисунком и прикинул, где же они могут находиться.

Очевидно, Настасья не врала — они были поблизости от того боярского дома, о коем она говорила так туманно. Значит, все же гонялась за княжичем Обнорским, искренне считая, что он не понапрасну мутит воду в троекуровском семействе.

Вдруг Настасья вскрикнула. Данила осветил ее факелом и увидел, что она стоит по пояс в земле.

— Ты куда это, кума, наладилась?

— Провалилась я! Вытаскивай, куманек!

— Куда провалилась?

— Кабы я знала!

Он протянул руку, пальцы соприкоснулись, сомкнулись, хватка у обоих была железная. Данила дернул и тут же ощутил, что сам едет куда-то вниз. От вскрика он удержался, главное было — не выронить факел.

— Куманек!..

— Холера!

— И ты? Как же вылезать будем?

— Что это такое?

— Я почем знаю?! Смахивает на ловушку.

— Ловушка? Значит, мы уж на подступах?

Данила прислонил факел к стене, сильно беспокоясь, как бы не погас, и стал, упираясь руками, вытаскивать себя из ямы. Земля оказалась податливее, чем он думал, ползла, руки проваливались. И тут он услышал голос.

Это не был голос Настасьи — донесся словно сквозь толщу земли, кто-то взвизгнул по-бабьи, раздались невнятные крики, и вдруг едва ли не рядом послышался шум схватки. Двое тузили друг дружку, барахтались, рычали, вскрикивали.

Настасья выдернула из-за пояса пистоль.

— Ну, пропали мы… — сказала она. — Это они! Данила, гаси факел! Гаси, говорю! Нас тут сейчас голыми руками возьмут!

— Им не до нас, — лупя факелом по земле, отвечал Данила. — Они там сами чего-то не поделили.

Раздался предсмертный вопль.

— Да что ж это такое? — прошептала Настасья. — С кем они там воюют?

И забарахталась в своей яме, пытаясь выбраться самостоятельно. Вдруг она дико завопила и забилась. И тут же громыхнуло — она нечаянно выстрелила из пистоля. Пуля чудом миновала Данилу.

— Ты что, кума?!

— Там! Там!..

Он ничего не понимал.

— Данилушка, выручай!

Очевидно, от волнения и перепуга ему удалось, упершись руками, буквально выскочить из ямы. Прижавшись к сырой и холодной стене, он протянул руку Настасье:

— Держись, кума! Пробьемся!

Настасья положила факел наземь и легла животом на край ямы. Данила тащил ее, упираясь каблуками, поке не выволок.

— Бежим, Данилушка!

— Что там такое было?

— Бежим!

* * *

Деревнин трудился в поте лица, а Стенька старался после всех подвигов не слишком лезть ему на глаза.

После того как удалось принять и на славу угостить дьяка в государевом имени Башмакова, Деревнин воспрял духом. Он даже не ленился сам переписывать нужные куски из столбцов Разбойного приказа. Стенька не очень понимал, чем занято начальство, и чувствовал потому нешуточную обиду: он старался, трудился, носился, как ошпаренный, а Деревнин ничего не рассказывает и принимает как должное то, что преданный ярыжка ушел в тень и показывается в приказе только по служебной надобности.

Наконец из Коломенского прискакал Башмаков. Он несколько часов провел в приказном здании, оттуда и прислал за Деревниным. Подьячий радостно поспешил на зов.

— Здрав будь, Гаврила Михайлович, — первым приветствовал Башмаков. — Садись, потолкуем.

Вот что значит достойное угощение и знатный подарок, подумал, садясь на лавку, Деревнин. Он подарил Башмакову рукописную книгу — не книгу, а книжищу, которую поднимать следовало двумя руками. Это были «Деяния апостолов» с картинками, нарядными буквицами и узорными завитушками на каждой странице.

— Люди мои произвели розыск, — продолжал Башмаков. — Права оказалась Настасья-гудошница, в чем-то права… Лаз в погребе Троекурова, сдается, для нехороших дел служит, и княжич Обнорский доподлинно на него глаз положил.

— Откуда сие известно, Дементий Минич?

— Эта Настасья моего человека в подземелья кремлевские завела, и чего-то она как раз там искала, где сверху — троекуровский двор. Чуть они там живы остались. Гаврила Михайлович, надобно допросить самого боярина. До сей поры он беседы избегал, слуг к нам высылал, теперь же настала пора.

— Государю про все сие известно? — осторожно спросил подьячий.

— Государю неизвестно. Но ты не беспокойся. Тут уж я все беру на себя. Государю доложим, как будет о чем докладывать. Сам знаешь, он недомолвок не любит. А у нас пока одни домыслы да недомолвки.

Деревнин усмехнулся — ему понравилась башмаковская решимость. Ему было страх как любопытно, что донесли дьяку его люди, но дьяк сам пока молчал об этом — оставалось положиться на его осведомленность.

— Что прикажешь делать, твоя милость?

— Прикажи слать человека к Троекурову, предупредить — дьяк-де в государевом имени к нему жаловать изволит, так чтоб не кобенился и принял, как подобает!