— А когда до тебя дом перестраивали?

— Когда поляков прогнали, поди. При мне только новый терем возвели да крыльцо, потом еще пристройки.

— Сядь, боярин. Выходит, коли кто и знал про лаз — так те давно померли, и вы его словно заново открыли?

— Выходит, так, — Троекуров опять сел на лавку и сгорбился, словно спина не могла более держаться прямо.

— Кто при том был? Кто погреб углублял? Ты нанимал людишек или свои дворовые копали?

— Чего нанимать — свои дармоеды есть.

— Роман Иванович, я из тебя каждое слово клещами тяну, как лекарь-немец — больной зуб, а ты упираешься. Кто с самого начала знал про лаз? Поименно!

Троекуров задумался.

— Михей, Максимка, Онисий, Ивашка, Никишка, Якушка… Якушка! Он, сукин сын!

— Слава те Господи! — с некоторой укоризной произнес Башмаков. — Что за Якушка? За что ты его, Роман Иванович, невзлюбил?

Боярин будто ожил, выпрямился, глаза сверкнули из-под мохнатых, в палец шириной, бровей.

— А за то ли мне его любить, что сбежал да и деньги мои унес? Десять рублей с полтиной! Да и иного добра немало уволок. Это уж потом явилось!

— Он знал про лаз, а потом сбежал с деньгами, — уточнил Башмаков. — Ты искал его?

— Как не искать! И в Земском приказе, поди, моя челобитная еще лежит. Потом уж я докопался — он с кем-то сговорился и его с моего двора свели. Ведь и имущество его пропало, один пустой лубяной короб остался. Значит, заранее лопотье свое, и деньги прикопленные, и у меня наворованное вынес, у кого-то спрятал! А там дорогие вещицы были! А потом взял те десять рублей с полтиной, пошел припасы торговать, только его и видели!

— Ключником, что ли, был?

— Ключником.

— Не обессудь, Роман Иванович, а про Якушку я твоих дворовых людей буду спрашивать. Коли подтвердится — твое счастье, — жестко сказал Башмаков. — Ты тут побудь, а я пойду распоряжусь.

— Мне, боярину, тут веры, стало быть, нет?!

— У нас в приказе одному государю вера, про то ты сам, поди, знаешь.

Ничего более не объясняя, Башмаков сделал знак Деревнину и, взяв у молоденького подьячего запись, вышел с ним в горницу, где сидели его люди. Там он подробно объяснил подьячему, какой розыск следует произвести тем людям Земского приказа, что уже занимались всеми печальными приключениями на троекуровском дворе — и смертью младенца, и исчезновением боярыни с приказчиком.

О пропавшей церковной утвари Деревнин спросить побоялся — нюхом чуял, что не стоит.

— Есть ведь у тебя такие люди? — полюбопытствовал Башмаков, пока другой подьячий перебелял троекуровскую сказку.

— Есть такой человечек… — и Деревнин тяжко вздохнул.

Делать нечего — приходилось звать Стеньку.

Отчаянный ярыжка и в погребе том побывал, и в двухъярусном подвале, он знал, какие вопросы следует задавать перепуганной троекуровской дворне, чтобы ясно стало — кто туда действительно лазил, а кто знает с чужих слов, что-де до самых государевых палат прокопаться можно.

Стеньку нашли на торгу, где он, грозясь дубинкой, мирил задравшихся из-за пирога с гнилой зайчатиной мужиков.

Когда он явился в приказ, то получил от Деревнина неслыханные полномочия — идти на троекуровский двор в сопровождении пристава Никона Светешникова, засесть там и опросить всю мужскую дворню об углублении подвала и о бегстве ключника Якушки.

Гордость обуяла Стенькину душу. Первым делом он кинулся к писцам. По случаю теплой погоды они сидели без кафтанов, в зипунах и рубахах. Стенька вымолил у писца Гераськи Климова его новый кафтан, здраво рассудив, что красные буквы «юс» и «земля» на его собственном служилом кафтане уважения к посланцу Земского приказа не прибавят, а скорее наоборот — слыханное ли дело посылать с таким важным поручением ярыжку?! Гераська, видя Стенькино волнение, заломил цену.

— Я тебя, голубчика, знаю, ты непременно в синей глине изваляешься!

Сговорились на пяти алтынах, деньги неслыханные — хорошие ичедыги Наталье можно было бы купить, о чем она не раз говаривала! — однако выхода у Стеньки не было. Денег, впрочем, тоже при себе не было, пришлось взять в долг у старого стряпчего Протасьева.

Стенька, торопясь поскорее выполнить поручение, натянул узковатый в плечах кафтан и понесся прочь, не заметив, как переглянулись Протасьев и Колесников.

А переглянулись они, между прочим, одобрительно, и покивали, и усмехнулись. Стенька в горячности своей и не понял, что поднялся на одну крошечную ступеньку по умозрительной приказной лестнице. До заветной должности подьячего было еще далеко — и все же стала она, поди, на целый вершок ближе.

Светешников, мужчина мощный и неторопливый, ворчал и вздыхал, когда Стенька, сгорая от нетерпения, чуть ли не на себе волок его к троекуровскому двору. Наконец прибыли, постучали в ворота, и Светешников громко объявил, что-де розыск Земского приказа.

Их впустили, и Стенька чуть ли не от калитки стал требовать к себе всех, кто был в отобранной от боярина Троекурова сказке, полученной от Деревнина.

Вышел к нему Юрий Троекуров. Выслушал все, пожал плечами — ему-то что, он в этом деле совершенно невинен. В палаты боярский племянник не пустил — в отсутствие хозяина, да в таких отвратительных обстоятельствах, всякий чужой — неприятен и нежелателен. Но в саду была беседка, где развлекались летом троекуровские дочки, Татьяна и Катерина. Туда и отвели Стеньку с Никоном, туда и стали поочередно звать всех, кто в недобрый час взял в руки лопату для углубления погреба.

Стенька восседал на лавке, опоясывавшей беседку изнутри, задавал вопросы, делал пометки на листе, пристроенном на колено, а между делом поглядывал по сторонам. Меж точеных столбиков, подпиравших кровлю, он видел дивные картины — где яблоню в полном цвету, где — вишню, а чуть подальше и повыше — окна терема и перила гульбища. По гульбищу время от времени проходила девка или комнатная женщина. Стенька слыхивал, что обе незамужние боярышни, Татьяна Романовна и Катерина Романовна, хороши собой и содержатся в строгости, даже в храм Божий их редко отпускают, молятся же в домашней церкви. Когда выходят, пряча личико под шелковой фатой, тут же на них все глядят — да что углядишь, коли кругом мамки и няньки, кто подойдет поближе — тому готовы глаза выцарапать. Тоскливо, должно быть, живется девкам в отеческом доме, вряд ли боярин Троекуров посылает, как это в хороших домах заведено, сани или колымагу — звать в гости подружек-боярышень. А теперь — так и вовсе тяжко.

Два часа спустя определились приметы Якушки: лет тридцати пяти, росту среднего, лицом сухощав и рябоват, нос имеет длинный, глаза серые, волосы русые, кучерявые, на лбу рябины особенно заметны, и потому он прикрывает их волосами, а борода хилая, расти не желает. По таким приметам можно было коли не половину, так четверть московского мужского пола хватать и в Земский приказ тащить, и Стенька потребовал иных признаков — шрамов, бородавок, недостающих частей тела, особенностей повадки. Кроме того, он усадил всех — и Михея, и Максимку, и доброго дворника Онисия, и Ивашку, и Никишку — вспоминать, какие были у того Якушки по прозванию Девуля знакомцы, с кем бы он встречался в ближайшем кружале, да не сказывал ли о родне.