Поэтому Райт мог только ударить по мятежу там, где он начинался. Он попытался стереть самые очевидные проявления — граффити, которые появились на каждой доступной поверхности. Типичный лозунг гласил: «Греки, свободу добывают кровью! Энозис!»[3474] Менее видимым, но более зловещим оказался альянс, заключенный между этнархией и террористами.

В 1950 г. Макариос III был избран архиепископом Кипрским. Этот сын козопаса горячо верил в энозис со времен послушания в монастыре Киккос. На стене монастырской кухни он даже нацарапал призыв «Да здравствует союз», а в дальнейшем говорил об этом, как о своем первом политическом заявлении[3475]. Макариос учился в Греции и Америке, быстро поднимался в церковной иерархии. Теперь, в возрасте тридцати семи лет, он намеревался использовать свое положение этнарха, чтобы избавить Кипр от чужеземного ярма. «Я не позволю своим глазам закрываться во сне, — объявил он, занимая трон святого Варнавы, — пока золотые крылья солнца не поднимутся, чтобы объявить о долгожданном дне национального освобождения»[3476].

Макариос представлял собой впечатляющую фигуру — черная борода, клобук, длинные одежды. Он проповедовал энозис с пылкостью и фанатичностью. Его проповеди, политические и религиозные, являлись смесью музыки и поэзии, а мягкий и приятный голос звучал ритмично и мерно, словно епископ читал стихи. Макариос, окруженный сигаретным дымом в своей обветшалой резиденции, преднамеренно пытался напоминать дельфийского оракула. Он был откровенным и искренним, но двусмысленным, динамичным, но загадочным, вдохновляющим, но хитрым. Ему удавалось передавать благожелательность сквозь слегка прикрытые глаза, улыбаться, но, тем не менее, оставаться бесстрастным. Видевший его американский обозреватель назвал Макариоса «благочестиво выглядевшей копией Иисуса Христа», а заодно — «самым хитрым из греков»[3477].

Зато полковник Джордж Гривас был неприкрашенным, открытым и откровенным фанатиком — прямым, жестоким и безжалостным. Он по старинке свято верил в дисциплину, имел жесткие, торчащие во все стороны усы. Со времени обучения в школе в Никосии этот человек верил в «крестовый поход ради более великой Греции»[3478]. Во время войны он основал роялистское движение сопротивления в материковой части Греции, хотя оно уделяло больше времени убийству коммунистов, чем борьбе с немцами. В дальнейшем он решил, в духе Ирландской республиканской армии, что британцев можно удалить только силой. Полковник встретился с этнархом, они договорились о цели энозиса, и дали священную клятву ее добиться. Но освободители не соглашались в методах. Макариос надеялся сопротивляться насилию саботажем, а Гривас с помощью греческого правительства готовился к яростной партизанской войне. Но какой бы ни была тактика, киприоты к 1954 г. знали: восстание неизбежно, оно скоро начнется. Этнарх так и не определился насчет кровопролития. Но он объявил: «Мы примем помощь даже из нечистых рук»[3479].

Несмотря на зловещие знаки, лишь немногие британцы понимали, что Кипр находится на грани восстания. Это частично происходило потому, что они отделялись от местного сообщества. Губернатор жил на удалении от всего. В жаркий период он перебирался в горы Тродос, в серое каменное здание, построенное в 1880 г. под руководством Артура Римбуда и напоминавшее «шотландский охотничий домик»[3480]. В остальное время он уединялся в новом Доме правительства — внушительном здании, спроектированном так, чтобы напоминать местную французско-готическую и греческую православную архитектуру. Там имелся купол, башня и винтовая лестница, а также горгульи из песчаника и камины из известняка. В здании были кованые железные балюстрады, деревянные галереи, материалы для которых привозились со всей империи — например, бирманский тик, канадский клен и колумбийская сосна добавлялись к местному эвкалипту, можжевельнику, рожковому дереву, казуарине и кипарису. Занавески украшала вышивка ручной работы с геральдическими знаками, также бросался в глаза вытесанный из камня герб.

Губернаторы жили довольно скромно, если говорить о частной жизни. Их тяжелая мебель «была расставлена, словно на складе для хранения», а в спальне стояли «две уродливые простые кровати и ужасные маленькие прикроватные тумбочки, очень высокие. В них имелось место для горшка»[3481]. Вскоре высшие представители Британии станут пленниками в собственном доме, окруженные стражниками, фонарями и колючей проволокой.

Британские чиновники были почти такими же недоступными. Они стали лучше по сравнению со временем, о котором вспоминает один путешественник: «Я никогда не забуду ужас английского клуба, бугорки колен гражданских служащих средних лет в шортах, их омерзительные разговоры о местных жителях». Но администраторы оставались отдельной кастой. Лишь немногие из них могли говорить на современном греческом языке. Еще меньшее количество встречалось с киприотами, «кроме как в процессе выполнения обязанностей»[3482].

Британские гражданские экспатрианты тоже держались сами по себе. Многие из них приехали с аванпостов империи, добившихся независимости. Их существование представляло собой «безупречную монотонность, в атмосфере душащей инертности». Они жили в ужасающих виллах, которые напоминали дома в Уимблдоне, а на старости лет— в отеле «Доум». «Создавалось впечатление, будто все забытые пенсионеры между Фолклендскими островами и Скарборо отправили по представителю на всемирную конференцию по долгожительству». Они выходили к морю, играли в различные игры. Они ездили в церковь в Моррис-Майнорс. Они пили в яхт-клубе. Во второй половине дня по воскресеньям они слушали военный оркестр, который играл выборочные куски из «Оклахомы» в английском клубе, где на самом почетном месте висел портрет королевы работы Аннигони. Они «страдали в агонии, опасаясь мысли, что их не пригласят в Дом правительства на день рождения монарха».

Понятно, что романисту Лоуренсу Дюрреллу, автору вышеприведенных насмешек, не нравилось, что его соотечественники называют жителей острова «сворой кипов». Выбранное ими сокращение очень напоминало по звучанию слово «chimp» — шимпанзе. По словам автора, отношение не менялось с 1878 г., когда один британский обозреватель говорил о киприотах, как о праздных, ленивых, беззаботных людях, любящих кому-то подражать, но не обладающих даже искрой турецкого огня, без капли греческого вкуса… «Они живут будто бы в первобытном состоянии, как существа более низких типов, держатся за жизнь ради самой жизни. Это сластолюбцы, обожающие солнце и море. Благодаря простой животной цепкости они выжили во время бурь, которые сотрясали более благородные человеческие расы».