Никогда прежде Гэмба не обратился бы с просьбой к Инутиё. Но сейчас ему стало жаль поверженного воина. Инутиё сознавал, что подобострастие Гэмбы вызвано жестоким разгромом. А может, Гэмба уже догадывался и о подлинных намерениях Инутиё.

— Враг приближается, — сказал Гэмба, не позволив себе минуты покоя. — Пробормотав эти слова, он поднялся. — Ладно, — бросил он. — Еще увидимся.

Откинув полог шатра, он вышел наружу, но затем обернулся к шедшему следом Инутиё:

— Как знать! Возможно, нам не суждено больше свидеться на этом свете, но я не склонен погибнуть бесславно.

Инутиё проводил Гэмбу обратно до княжеского шатра. Гэмба простился с ним и пошел вниз по склону быстрыми шагами. То, что открылось его взору у подножия холма, разительно отличалось от только что виденного.

Войско Сакумы в день выступления насчитывало восемь тысяч воинов, но теперь в нем не оставалось и трети полного состава. Все остальные были убиты, тяжело ранены или бежали. Оставшиеся являли собой охваченное паникой сборище растерянных людей. Беспорядочный гомон и выкрики говорили о настроениях безнадежности.

Было ясно, что младшим братьям Гэмбы не удается овладеть этой обезумевшей толпой. Большинство военачальников пали на поле боя. В разрозненных частях не было предводителей. Воины не знали, кому подчиняться. Меж тем войско Хидэёси было уже рядом и неотвратимо приближалось. Даже если бы братьям Сакума удалось удержать людей от бегства с поля боя, то надежд на достойное сопротивление со стороны сломленных духом воинов не оставалось.

Меж тем стрелки войска Маэды, оставаясь невидимыми и неслышными посреди всеобщего неистовства, вышли на позиции неподалеку от собственного лагеря и сели в засаду. Увидев это, Гэмба приободрился и так яростно загремел голосом, отдавая приказы, что его люди сразу пришли в себя.

Осознание того, что свежие силы войска Маэды явились к ним на подмогу, воодушевило воинов Гэмбы, равно как и его самого и немногих оставшихся в строю командиров.

— Не отступать ни на шаг, пока мы не поднимем на острие копья голову князя Обезьяны! Не позволять воинам Маэды смеяться над нашей трусостью! Не позорьте себя!

Гэмба кружил среди своих воинов, подбадривая и подстегивая всех без разбору. Как и следовало ожидать, воинам, зашедшим вместе с ним в такую даль и до сих пор живым, было не чуждо чувство чести. Воины с головы до ног, их доспехи и оружие были покрыты запекшейся на палящем солнце кровью и грязью, разгоряченные тела заливал пот.

На лице у каждого читалось, что он умирает от жажды и готов отдать все на свете за глоток живительной влаги. Но даже на то, чтобы напиться, у них не было времени. Тучи дорожной пыли вставали вдали, кони ржали и били копытами, враг приближался.

И вдруг Хидэёси, шедший из Сидзугатакэ во главе войска, сметающего все на своем пути, внезапно остановился, немного не дойдя до Моямы.

— Здесь стоит войско под началом Маэды Инутиё и его сына Тосинаги, — объявил он.

Сказав это, он внезапно приказал остановиться всему войску. Затем перестроил боевые порядки, указав особо, чтобы каждый знал свое место в строю.

К этому времени два войска находились друг от друга на расстоянии ружейного выстрела. Гэмба беспрестанно приказывал стрелкам Маэды занять позицию, препятствующую продвижению противника, но пыль, скрывавшая войско Хидэёси, мешала прицельной стрельбе.

Простившись с Гэмбой, Инутиё взобрался на вершину горы, чтобы оттуда следить за ходом битвы. Но его намерения оставались загадкой даже для сопровождающих его военачальников. Двое самураев вели за ним коня, что говорило о готовности в любую минуту помчаться в гущу сражения.

Пришла пора принять окончательное решение и встать на чью-то сторону. В глубине души воины Инутиё именно на это и надеялись. Но едва вдев ноги в стремена, Инутиё принялся перешептываться с гонцом, только что прибывшим с письмом из лагеря Тосинаги. Инутиё сидел верхом, но, похоже, ехать не спешил.

От подножия горы донесся шум. Посмотрев туда, Инутиё и все, кто стоял рядом, увидели, что испуганная лошадь воина из войска Маэды, порвав поводья, с диким ржанием носится по лагерю.

В этом не было бы ничего страшного, но сейчас подобный пустяк мог оказаться чреватым серьезными последствиями и привести ко всеобщей сумятице.

Инутиё посмотрел на сопровождающих его самураев и подал им глазами знак.

— Всем следовать за мной! — скомандовал он своим вассалам и, натянув поводья, пустил коня вскачь.

В то же мгновение по равнине полыхнула ружейная пальба. Должно быть, палили стрелки Маэды. «Воины Хидэёси непременно ответят тем же», — подумал Инутиё, мчась вниз по склону и закрывая глаза, ибо со всех сторон его окружали клубы пыли и порохового дыма.

— Пошел! Пошел! — беспрерывно торопил он коня.

Гонги и большие боевые барабаны били в одном из лагерей, расположенных на Мояме, привнося новый шум в общее смятение. Судя по некоторым признакам, неудержимое воинство Хидэёси уже прорвалось, невзирая на потери, сквозь оборонительную линию стрелков и проникло в глубину расположения войск Сакумы и Маэды. С той же легкостью, с какой им удалось разбить основные вражеские силы, они продвигались и теперь, сметая все, что попадалось на пути.

Наблюдая за немилосердной сечей, Инутиё мчался объездным путем в расположение войска под началом своего сына Тосинаги. Прибыв туда и соединив оба войска, он объявил о немедленном отступлении.

Кое-кто из военачальников при этом насторожился и разгневался, но сам Инутиё не совершил ничего, что не продумал и не решил заранее. В глубине души он больше всего ценил собственную независимость, и высшим его стремлением в междуусобной распре было желание не ввязываться. Однако его провинция располагалась так, что со стороны Кацуиэ было естественно обратиться к нему за помощью, а сам Инутиё не имел возможности ему отказать. И теперь, в силу былой привязанности к Хидэёси, он решился на отступление.

Но наступающие войска Хидэёси безжалостно вгрызались в расположение войска Маэды, и многие пали под этим натиском.

Все же Инутиё и его сыну удалось вывести из лагеря почти все свое войско, отделавшись незначительными потерями; дойдя до Сиоцу, они двинулись кружным путем через Хикиду и Имадзё и возвратились в крепость Футю. В ходе ожесточенного сражения, затянувшегося на два дня, лагерь, в котором после долгих мытарств обосновалось войско Маэды, казался мирным безмолвным лесом, одиноко высящимся посреди бушующей бури.

Что же изменилось в лагере Кацуиэ с прошлой ночи?

Кацуиэ отправил к Гэмбе шестерых посланцев. Все они вернулись, получив бесповоротный отказ. Кацуиэ понял, что больше ничего предпринять он не в силах, и отправился спать в глубоком отчаянии. Заснуть ему так и не удалось: ночь напролет он оплакивал горькие всходы, семена которых сам же и посеял, — сделав Гэмбу своим любимцем и питая к нему слепую привязанность. Он совершил величайшую ошибку, позволив родственным чувствам возобладать над освященными традицией отношениями между князем и его подданными.