При легкой форме нервного расстройства, например депрессии, больному нельзя было рассчитывать на государственное лечение, и хотя приведенная диаграмма не отмечает динамику депрессивных расстройств, их число можно проследить по зарегистрированным случаям самоубийств. Корреляция между глобальными внешними факторами, катаклизмами и депрессией индивида достаточно сложна. Так, накануне Первой мировой войны в российском обществе усилились депрессивные настроения, росло число самоубийств (за всю первую четверть ХX в. их пик пришелся на последний предвоенный год), но известие о начале мирового конфликта отвлекло потенциальных суицидентов от личных проблем, привело к снижению количества самоубийств, и так продолжалось вплоть до 1915 г. Но в канун революции количество суицидов снова пошло вверх. В Москве 1917 г. дал наименьшее число суицидов за все годы мировой войны, но с 1918 г. начался их новый рост (ил. 244). Конечно, рассматривая диаграмму, необходимо учитывать миграционные процессы: мобилизацию 1914 г., переезд в сельскую местность части городского населения в годы Гражданской войны. В этом случае разница довоенного и военного, дореволюционного и революционного периодов сгладится.

Ил. 244. Годовое количество самоубийств в Москве на 1 млн человек[2656]

В годы Гражданской войны рост суицидальной активности произошел в основном за счет 15–30-летних — молодежи было тяжелее адаптироваться к изменившимся условиям жизни, лишавшим их будущего. Однако и среди идейных коммунистов начинала распространяться меланхолия. 25 ноября 1918 г. в письме В. И. Ленину молодой человек жаловался, что на улицах его окружают унылые или искаженные злобой лица: «Пройдите по улицам и Вы не увидите ни одного улыбающегося лица. Все ходят угрюмыми, подавленными. Это тогда-то, когда яркое солнце социализма, казалось, должно вернуть всех к радости бытия»[2657]. Окончание Гражданской войны не сняло проблему самоубийств молодежи: то, с чем готовы были мириться люди в экстремальные времена, стало фактором нервных срывов тогда, когда видимые причины всеобщей неустроенности пропали. Многие начали подводить итоги пережитому и приходили к неутешительным выводам. Историк И. И. Литвинов в январе 1922 г. писал в своем дневнике, что тема самоубийства стала одной из самых популярных в разговорах среди коммунистической молодежи и что «стреляются, отравляются коммунисты на каждом шагу»: «И вот теперь, когда революция кончилась, когда буря ушла, когда волны улеглись, многие, четыре года жившие, как в дурмане, считать начинают раны, товарищей считать. И приходят к самым печальным заключениям. Личная жизнь разбита. Одиночество. Семьи нет. Поддержки почти никакой. Нервы расшатаны. Здоровье подорвано. Силы на исходе. Материальное положение не обеспечено. А товарищи многие благоденствуют. У одного теплый уголок: семья, жена и дети. Другой скоро кончает высшее учебное заведение. Третий сумел, бог весть каким способом, себя обеспечить. Четвертый торгует вовсю и богатеет. Пятый сановничает, ему — почет и уважение. И тогда многие и многие из коммунистов, увидя, как они остались в дураках, разочарованные и огорченные, лишают себя жизни по всякому поводу и без всякого повода»[2658].

Резкое ухудшение быта травмировало психику и старших поколений. Самоубийство в 1922 г. жены Н. П. Окунев воспринял как почти естественное следствие новой жизни: «Эта проклятая война и все последующее, исковеркавши царства, города, дома, квартиры, — доконала и наше не только счастье, но и относительное благополучие. К концу остались истрепанные нервы, изможденные силы, разочарование и трепет перед грядущими неприятностями… Не стало сил у моего бедного и благородного друга! Окончательно надломилось здоровье от этих кухонных забот, стирок, уборок, колок дров, топок печек, тасканья мешков и разных „торговых“ забот»[2659].

Что касается методов сведения счетов с жизнью, то по сравнению с 1917 г. сократилось число огнестрельных самоубийств при росте числа повешений. Как считают некоторые психиатры, такой выбор характерен для особо отчаявшихся людей, связан с большим количеством предварительных действий, исключающих эмоциональный порыв, в то время как застрелиться можно под воздействием спонтанного аффекта. Кроме того, при выстреле сохраняется надежда на осечку, при отравлении — надежда на спасение (последний способ сведения счетов с жизнью чаще выбирают женщины, по одной из версий и потому, что он не уродует внешность). Впрочем, сокращение количества самоубийств с помощью огнестрельного оружия может объясняться и другой причиной — кампаниями по реквизиции оружия у населения.

Таким образом, психиатрическая теория не только демонстрировала научные наработки ученых, но и оказывалась инструментом политической пропаганды. Понятия «революционного психоза», «контрреволюционного комплекса» едва ли могут быть признаны научными, в ряде случаев они демонстрировали уязвимость авторов перед характерными эмоциями и вызовами своего времени. Вместе с тем динамика поступлений душевнобольных за 1917 г. показывает определенную корреляцию между политическими событиями и психическим состоянием общества, позволяет сделать вывод, что революция стала травмирующим фактором как для ее приверженцев, так и для противников. Последующие события Гражданской войны принесли серию новых испытаний, способствовавших дальнейшему росту психических расстройств и связанной с ними суицидальной активности населения. Хотя в абсолютных цифрах количество душевнобольных не может быть признано в качестве значимой части населения, изучение динамики нервнопсихических расстройств позволяет лучше понять психологическую атмосферу общества революционного времени, определить наиболее травматичные для массового сознания периоды.

* * *

Российская революция 1917 г. была объективным и закономерным событием. Ее предпосылки вызревали с конца XIX в., но окончательные причины сформировались в годы Первой мировой войны во многом по причине негибкости верховной власти, цеплявшейся за самодержавные основания. Несмотря на это, объективных причин к тому, чтобы революция началась именно 23 февраля, не было. Хлебный бунт, разгоревшийся в политический протест, произошел во многом под воздействием слухов, во власти которых оказались и общество, и полиция, ожидавшая революционные беспорядки 14 февраля. Слухи выражали явные и скрытые общественные фобии (перед голодом, перед полицейскими провокациями и т. д.), поэтому с первых дней революции в ее основу легло стихийное насилие, ставшее некоей защитной реакцией толпы как общественного организма. Первым от этого насилия пострадали городовые — напуганное массовое сознание обывателей приписывало им стрельбу по народу из пулеметов с крыш и чердаков. Однако даже после победы революции, в так называемый период «медового месяца», обстановка в столице оставалась нервозной: на смену страхам перед «протопоповскими пулеметами» пришли страхи перед «белыми крестами» и «черными автомобилями». Последние трансформировались в городскую легенду, а затем в мифему, развитие которой отражало метаморфозы обывательских страхов перед революционным насилием (от черносотенных организаций до уголовников и леворадикальных анархистствующих групп). В революции 1917 г. с первых ее дней стихийные процессы оказывались доминирующими, чувственно-эмоциональное определяло рациональное отношение к событиям, вследствие чего слухи вытесняли «факты» и становились значимым фактором социально-политической истории. Отсюда рождалась их прогностическая способность, а также способность влиять на текущие и будущие события, известная как «самоисполняющееся пророчество». Несмотря на то что и накануне февраля, и накануне октября власти из слухов «знали» о приближающейся трагической развязке, они своими действиями лишь способствовали реализации наименее благоприятных для себя сценариев. Завладев умами обывателей, слухи как будто программировали массовое сознание на исполнение «пророчества».