Амбивалентность настроений весны 1917 г. отчасти объясняется парадоксальной природой революции, в которой проявились несбывшиеся мечты периода патриотической мобилизации общества 1914 г. Тогда надежды на общенациональное единение провалились, теперь революция дарила новые надежды на начало возрождения страны. Революционный энтузиазм февральско-мартовских дней нес в себе сильнейшую патриотическую составляющую, главной ценностью которой становилась идея свободной демократической России. Революция, ставшая преддверием Пасхи, наделялась сакральным смыслом, что проявилось в ее соответствующей интерпретации: революция как воскрешение. Миф о «великой бескровной» должен был лечь в основу очередной патриотической концепции.

Российская революция, сочетавшая общие как негативные, так и позитивные реакции, оказалась сильным эмоциональным потрясением для публики. Инверсии негативного и позитивного отразились в цикличности эмоциональной динамики 1917 г.: начавшись с тревоги января — февраля 1917 г., она пришла к еще более тревожно-эсхатологическим переживаниям осени 1917 г. При этом даже позитивные эмоции несли печать нервно-психической девиации: с восторгом принявшие революцию граждане России пережили сильный эустресс, негативно сказавшийся на психологической обстановке. Статистика поступлений душевнобольных в городские больницы Петрограда показывает, что 1917 г. стал самым сильным нервно-психологическим потрясением для горожан с 1914 г.

В дальнейшем происходила не просто ломка сложившейся повседневности — менялась социальная структура общества, которая для ряда специалистов оборачивалась депрофессионализацией, потерей социального статуса. Эта категория «бывших» оказывалась наиболее чувствительной к экспериментам советской власти, и слухи в интеллигентской среде о разделении общества на психически полноценных и неполноценных с последующим физическим устранением последних возникали не случайно. В условиях голода и эпидемий современники концентрировались на самых насущных вопросах физического выживания, т. е. удовлетворения первичных, базовых инстинктов. Это приводило к развитию «тоннельного мышления», снижающего когнитивные способности человека. Последующий рост психических расстройств, увеличение числа самоубийств становились характерными признаками эпохи.

Антропологический поворот в исторических исследованиях акцентировал внимание на повседневной жизни «маленького человека», как в частной сфере, так и в публичной. Одним из направлений истории повседневности является изучение мышления индивида, которое определяет стратегию принятия решений, может свидетельствовать о различных психологических состояниях отдельного человека или общества в целом. В связи с этим категория времени в массовом сознании обывателей периода Гражданской войны является своеобразным маркером мировоззрения, помогающим понять отношения современников к тем или иным процессам, явлениям эпохи.

Условно можно выделить три типа восприятия социального времени: пассеистическое, при котором человек живет прошлым, идеализирует его, актуалистическое, предполагающее погружение человека в текущие проблемы, сужение его видения перспективы, и футуристическое — готовность пожертвовать и прошлым, и настоящим ради «светлого будущего». Конечно, в чистом виде эти категории встречаются крайне редко, однако в определенные исторические периоды конкретные социальные группы могут проявлять склонность к тому или иному типу. Кроме того, государственная политика и пропаганда способны повлиять на восприятие времени гражданами в календарном, религиозном, историческом или повседневном форматах.

Конец года всегда воспринимается как некий эмоциональный рубеж. Но итоги 1917 г. оказались неутешительными: рухнули мечты о свободной, демократической России (современники признавали, что уже в ноябре — декабре надежд на Учредительное собрание у них практически не оставалось), сбылись опасения о погружении страны в пучину Гражданской войны. Пессимизм вкупе с приближающимся концом года порождал эсхатологические предчувствия. Собственно, они сохранялись на всем протяжении Первой мировой войны, но, вероятно, справедливо говорить об их обострении на определенных этапах, одним из которых и стал рубеж 1917–1918 гг. Москвич Окунев последнюю запись в своем дневнике за 1917 г. (от 29 декабря) начал с известий о массовых убийствах офицеров в Севастополе, а затем перешел к рассуждениям о прожитой жизни, попутно вынося приговор эпохе как культурно-цивилизационному тупику: «Я родился в деревне Одного я тогда не видел: скота в человеке Чем культурнее становилась страна, тем, думается, невежественнее сделался наш народ. Я и раньше косился на засилие электричества, а теперь глубоко убежден, что оно не от Бога, а от дьявола. Все нервы, все извращения, все жульничество, все безверие, вся жестокосердность, вся безнравственность и вырождение людей — от этих проклятых звонков, хрипов, катастроф, миганий, смрада, гудков и чудес!»[2660]

1918 г. принес современникам новые ощущения повседневного времени, которое, как правило, воспринимается как интенсивность деятельности индивида и связано с ее характером: рутинные дела растягивают время или даже останавливают его для отдельных людей, активная хозяйственная или социально-политическая деятельность, наоборот, ускоряет бег времени. В этом плане в годы Гражданской войны можно обнаружить некий темпоральный раскол общества: идейные большевики и их противники, а также те, кто активно включился в гонку по выживанию в экстремальных условиях войны, голода, эпидемий, демонстрировали признаки футуристического восприятия времени, жили стремительно (зачастую так же стремительно погибали), в то время как на другом полюсе находились обыватели, пассивно пытавшиеся встроиться в новую социально-экономическую систему, демонстрировавшие апатию и крайнюю степень актуализма, приводившую к неверию в будущее. Вторая темпоральная модель особенно была характерна для российской интеллигенции, а также средних и зажиточных слоев — тех, кого в скором времени назовут «бывшими». Само это прилагательное указывало на то, что их время закончилось и им нет места в новой эпохе. «Бывшие» подвергались депрофессионализации, теряли социальный статус, гарантии на будущее, что приводило к подавленному психическому состоянию. Депрессия превращалась в классовый признак и в среде интеллигенции распространялись слухи, что комиссары будут расстреливать тех, кто пребывает в состоянии меланхолии[2661]. При этом психиатры фиксировали рост душевных расстройств в годы Гражданской войны и даже появление их новых форм[2662].

Следует заметить, что к психическим отклонениям относится не только подавленное состояние, но и сильное эмоциональное возбуждение, поэтому в некоторых случаях развитие чересчур активной деятельности «футуристов» также свидетельствовало о нервно-психических проблемах. Тем не менее исследователи признают, что эпоха Гражданской войны проявилась в том числе в изменении суточного ритма людей. О. М. Морозова отмечает сдвиг рабочей активности советских служащих на ночное время, при этом обращает внимание, что если сами коммунисты оправдывали свои ночные бдения трудолюбием и большими объемами работы, то их оппоненты объясняли это тягой к праздному образу жизни, обвиняя их в пьянстве и прочих пороках, которым они предавались в ночное время по месту службы[2663]. Так или иначе, но разница ритмов суточной активности соответствовала новому «классовому» делению советского общества: в условиях топливного кризиса рядовые обыватели не могли себе позволить подолгу засиживаться по вечерам, страна в годы Гражданской войны в буквальном смысле погружалась во тьму, а освещенные по вечерам и ночам окна кабинетов советских учреждений сильно контрастировали с темными фасадами жилых домов, вызывая раздражение современников.