вино, которое для прочих намешцев уж явно было нелегким, потом Усити принялся долго и подробно рассказывать, какие еще боли его мучают после той тяжелой раны, и как он успел уйти до того ужаса из Кеты, и как рискнул пойти обратно по той же дороге, по которой их вел Кай. Разве только край леса, где встретили троих приделанных, обошел с юга. И ведь выиграл, что и говорить.

— И всадников тоже видел, — прошептал Усити, наклонившись к самому уху Кая. — Да, помнишь тех черных всадников? Пятерых? Троих видел. Они обратно той же дорогой пошли. Нет, я не могу сказать, что я их видел вживую, но следы точно были их. Я ж по молодости охотой баловался, все намешцы рыбалкой, а я охотой, так что следы немного читаю. Одно не пойму: чего они искали у тех холмов? Ведь долго топтались на месте, долго, даже могилу чуть повредили, в которой мы наших похоронили. Но мы поправили ее, не без этого, поправили.

«Глинка, — подумал про себя Кай. — Данкуй, Хап и Хаппар».

— А там уж как засвербело что-то, — помрачнел Усити. — Я всегда чуял беду. Да и когда в лес тот пошел, тоже беду чуял, но только не пошел бы — еще большая беда случилась бы. Точно тебе говорю. Вот в Намешу вернулся. И неделю не отдыхал. Собрал караван, прикупил кое-чего — и сюда, и ведь на зимовку остался. А кто бы не остался, когда такое творится. Нет ведь уже больше Намеши моей!

— Есть, — твердо сказал Кай. И начал рассказывать торговцу обо всем — и о напасти, свалившейся на Намешу, и о гибели множества людей, но не всех, и о схватке с пустотниками, и о Туззи и Таджези, и о выживших и очистке города, и о лекаре, что спас Каттими, и о войске тати, и о разрушении моста.

Усити слушал Кая, открыв рот. Плакал, когда речь шла о потерях, тряс кулаками, когда Кай рассказывал о разбойниках, радовался и повторял: «Знаю я его, знаю», когда Кай говорил о лекаре. Постепенно и остальные его обозники или протрезвели, или проспались прямо за столом, потому как придвинулись и слушали рассказ охотника, не пропуская ни слова. И только одна из девушек, не обращая внимания на скорчившего гримасу Усити, прошептала Каю:

— А этот-то, колдун-полукровка, который вез нас в Кету, он ведь здесь!

— Такшан?! — побледнев, воскликнул Кай.

— Такшан, — плюнул под ноги Усити. — Я б, конечно, так бы не оставил, но это ж не Намеша. Тут хиланские порядки — старшина строгий. А Такшан тут за уважаемого торговца, да еще и переговаривается с палхами. Тут целая орда остановилась у выхода из долины, вся Хастерза уже собиралась в крепости прятаться, но Такшан вызвался говорить с людоедами, да и крепость не слишком велика. И как-то договорился, стоят те теперь, никого не трогают. За стену городскую особо не лезут, только для переговоров. И даже мугаев-старателей пропускают и в долину, и обратно.

— Пока пропускают, — стиснул зубы Кай. — Где он обитает?

— В большом трактире, что возле главного входа в крепость, — махнул рукой Усити. — Рядом тут. Да что он тебе? Дело уже прошлое. Что делать-то с ним хочешь?

— Убить, — сказал Кай, поднимаясь.

У входа в трактир, над которым болтались на цепях крохотные ворота, повторяющие ворота самой крепости, Кая нагнала новая волна жажды. Нет, она не проходила с того мгновения, как он приблизился к городу, но здесь, в центре, он едва устоял на ногах. Казалось, что где-то рядом сразу двое или трое из двенадцати.

— Паркуи, Хара, Эшар? — пробормотал Кай и опустился на выпирающий из угла трактира фундаментный камень. — Или сразу все?

А как оно будет, когда все двенадцать отправятся на свои престолы? Да и справится ли он с оставшимися тремя? А если справится? Как быстро закончится Пагуба? Через год? Через полгода? И закончится ли? И кто же все-таки эта шестая женщина? Кто? Кто из семерых, если эти комочки пепла и в самом деле в состоянии быть тем, кем они хотят быть? Если они могут выбирать? Агнис, Паттар, Неку, Сакува, Асва? Или Паркуи или Хара? Ха-ха, лысый старик с крестом на голове, какая бы женщина выбрала себе подобную участь? Но как узнать? Не думать о причинах несуразности, как узнать — кто? Вроде бы Сакува и Асва — отцы. Значит, они не могут быть одновременно и матерями, и отцами. Не они? Но откуда он знает, может быть, все в их воле — сегодня матери, завтра отцы? Как они делают это? Или это возможно после каждого возвращения к престолу? Но если не Сакува и не Асва? Кто? Можно ли почувствовать? Ведь ничего не бывает так, чтобы нельзя было почувствовать?

Паттар? Может быть, но он тоже был стар, к тому же постоянно приставлен к Намешским палатам. Хотя что говорить о времени? Какое оно имеет значение для живущих тысячи лет? Паттар — может быть. Агнис — вряд ли, ни крохи женственности не разглядел в нем Кай. Неку — может быть. Скрытен, мрачен, но в разговоре мягок и обходителен. И все-таки что-то не так. Если рассуждать именно так, тогда ту же Сурну можно было бы обвинить, что она не женщина, а мужчина. Паркуи или Хара? Неизвестно. Зачем? Зачем он ломает голову над этим? Зачем ему знать, кто из них на самом деле женщина?

Кай выпрямился, прижался спиной к холодной, покрытой инеем стене, судорожно потер виски. Что он должен понять? Что еще не дает ему покоя?

Ишхамай — дочь Асвы. Зачем Истарк отрезал Асве язык? А может быть, для того, чтобы Кай не узнал, кто мать Ишхамай? А если ее мать то чудище, что явилось во сне Каю? Откуда эти сны? Почему сначала кажется, что они отвечают на какие-то вопросы, а потом, что вопросов становится больше? Или все-таки мать Ишхамай та неизвестная из двенадцати? Или любая из шести? Почему, кстати, не Эшар? Вот у Сакува оказалось двое детей. Но если Истарк отрезал язык Асве, значит, мать Ишхамай та самая, неизвестная. Кому неизвестная? Только Каю и неизвестная. Уж двенадцать-то все знали друг о друге. Скорее всего, знали. И о том, что Сакува ткнул ножом в живот девчонки, дочери Асвы. И о том, что Ишхамай и в самом деле дочь Асвы. И о том, что один из ряженых под мужчину