Тимура в офисе «хозяйственником», всегда нравившийся ей, как человек:

– Вер, у тебя техпаспорт есть на Тимура машину?

– А с какой целью интересуешься?

– Да у них там проблемка возникла с машиной. Просили тебе позвонить.

– А сами что? Кишка тонка?

– Ну ты меня пойми. Я человек подневольный.

– Я тебя поняла. И ты меня пойми. Я человек… вольный! Скажи – позвонил, спросил. Я ответила: да, техпаспорт у меня. Дальше что?

– Что передать-то в итоге?

– Передай им от меня огромное человеческое спасибо и на «х…р» пошли – тоже от меня.

– Надь. С огнем играешь.

– Нет, Игорь. Я играю с плесенью.

Потом Игорь рассказал, как приехал Ческис к Головину в «Русджет» (а когда он приезжал, то садился в кабинете Тимура, ни куда-нибудь, а показательно в его кресло, остальных рассаживая на стульчики рядом). Собрав подчиненных, вызвал и Константинова.

– Звонил жене Хлебникова?

– Звонил.

– Техпаспорт у нее?

– У нее.

– Отдаст?

– Нет.

– Почему?

– Сами позвоните и спросите! – Это показалось наглостью, которую быстро и аккуратно разъяснил отвечающий:

– Она так сказала…

– Что еще она сказала?

– На «х…р» послала.

– Тебя?

– Нет… Дмитрий Семенович, Вас…

– Я так и знал, что это работа этой суки. Как кость в горле торчит!..

Продолжения разговора Константинов не слышал…

Незадолго до этого Ческис пришел на могилу к Тимуру в его день рождения (седьмого апреля). Увидев вдову, не постеснялся подойти, наверное, для этого и прибыл, протянул без слов четыре гвоздички.

– Ну сам и положи…

– Тут, в оградке, места мало!.. – Все вокруг было усыпано цветами, венками, лентами, уже свежими, преподнесенными еще с утра.

– Ничего, Дим… я тебе здесь место найду!.. – Он и бывшие с ним опешили, растерянно постояли еще несколько минут в тишине за ее спиной и скоро засуетившись, удалились…

* * *

Следствие, по объективным причинам того времени, не могло идти полным ходом, хотя и не прекращалось, что радовало, но время, отведенное для этого законом, имеет свои, как кажется, обоснованные границы. Понимая, что люди не желают по разным причинам помогать, сбившиеся с ног опера, не в состоянии раскопать хоть что-то стоящее, ведь, кроме уверенности Нади были только общие слова, интуитивное чутье Смольникова Ивана Ивановича и огромная стопка допросов, не дающие права даже продлить сроки расследования. Вдова пыталась хоть что-то узнать, но в голову более ничего, кроме как пригласить на рюмочку и разболтать человека, придумать не могла. Записывая на кухне под водочку любую узнанную мелочь расклеившегося собеседника, даже не подозревавшего, она надеялась, что рано или поздно это пригодиться.

Когда Смольниковым «бытовая» версия была исследована и убрана из рабочих, он внимал рассказам Надежды, часто повторяющимся, с большим количеством предположений, которых и слушать бы никто не стал, часами! Никогда не торопился. Слушал, переспрашивал, никогда ничего не записывал. Приезжал после оперативных допросов (иногда с аудиозаписью) Ческиса, Сидоркова, Зинченко. Давал ей слушать, просил комментировать каждое слово. Потому как полной правды не было ни в чьих словах! Так всегда бывает… но так не хочется! В его глазах можно было прочитать, как будто бы чувство вины: он понимал верное направление и без Нади, силился найти в ее словах подсказку, но находил почти одну боль. Было понятно, что Ческиса нужно трясти как грушу, что Зинченко, Волошин, Галушко, Головин, Степанов знают все или почти все, но молчат! И он ничего не мог сделать. Не было оснований для санкций. Получить их было невозможно. Куча нераскрытых заказных убийств, а эта одержимая женщина требует не только внимания, но и действий, как единственная потерпевшая в городе. Подобное было далеко не исключением, других он одергивал, ее почему-то терпел и пытался хоть как-то успокоить.

Смольников объехал по «кругу», и не одному, всех друзей и знакомых, был даже с Надеждой на даче ради разговора с родителями Тимура – очень тепло по-человечески, беседовал с ними. Неоднократно встречался он и с отцом, и мамой самой вдовы, приезжал на кладбище в день памяти и день рождения погибшего. Опер, не задумываясь, по первому звонку приезжал, чтобы помочь поменять колеса, когда она только села за руль, не зная ничего из так называемого обслуживания технического средства. Этот уже немолодой человек, имея свою благополучную семью, безумно любящий супругу и детей, находил время, что бы встретить Катю с каких-то мероприятий, провожал ребенка до самого дома. Разговаривая с Георгием про оружие, про следователей, приезжая на домашние праздники, он всегда находил не свойственные, согласно бытующему мнению о милиционерах, теплые человеческие слова, часто лишь с одной целью – чтобы вдова знала: про ее дело помнят! Ничего не забыто!..

В мае 1995 года Надежда, вернувшись домой с Катей, Георгий остался на даче с няней, выходя из лифта, увидели в ручке двери цветы. Красивый стильный букетик – не банальные розы, аккуратно красовался на уровне груди. Девочка, обрадовавшись, со смехом бросилась к цветам, но встала, как вкопанная после испуганного окрика матери:

– СТОЯТЬ!!!!

– Мам… ты чего?!

– Отойди. Мееедленно.

Мать и дочь, спустившись на улицу, боялись даже в глаза друг другу посмотреть. Хлебникова позвонила Смольникову:

– Иван Иванович. У меня букет…

– Поздравляю!

– Блин… Цветы в двери.

– Приехать в воду поставить помочь?

– А если там взрывчатка?!

– Бляха-муха! Сейчас приеду!.. – Всегдашняя не меняемая поговорка предшествовала любой фразе, нуждающейся в акценте…

Приехал, обследовал, убедившись, что просто букет, взял. Втроем зашли домой, цветы обрели вазу с водой, а стол чашечки с кофе и сладкое:

– Надежда Юрьевна! Знаешь, что я тебе хочу сказать?

– Знаю… Когда все закончится, мне лечиться надо… – Он широко улыбнулся:

– Тебе бесполезно. А мне вот точно придется… из-за тебя. У меня от твоих звонков уже весь отдел вздрагивает. Пинкертон хренов…

Когда Надя накопила необходимую сумму на первую свою дорогую машину – Toyota RAV4, оплачивать ее, как простой охранник, напросился Иван Иванович. На всякий случай они договорились, что если спросят, откуда у нее столько денег, он должен сказать – у меня заняла. Посмеявшись, он согласился…

* * *

Мне всегда казалось, что могу предугадать низость человеческого падения, но бывало, что я испытывал разочарование от ошибочности своих предположений. Прошло уже больше пятнадцати лет с момента, когда я чуть было не подорвал несколько десятков «братков» на Введенском кладбище по указанию своих «главшпанов». Не знаю, что на меня тогда нашло! Слава Богу, вовремя остановившись, я настолько испугался нависшей надо мной мглы, оказавшейся способной затмить разум на несколько часов, что до сих пор, вспоминая те моменты, покрываюсь испариной. Соверши я тогда эти не хватающие до трагедии полшага, Господь оставил