— Не затрудняй себя, Liebling [69]. Я говорю по-немецки.

Она угодливо улыбнулась.

— Я уже три года общаюсь с немецкими солдатами… Можно было кое-чему научиться!

Солдат рассмеялся. Он развернулся к грузовикам и прокричал:

— Слышите, я нашел девицу, которая нас согреет.

Подошел второй часовой. Это был пожилой человек с угрюмым лицом и шелушащимся от мороза носом. Он осмотрел Зосю с ног до головы и сплюнул:

— Они тут все сифилитички.

— Эта вроде бы здоровая, — заметил первый солдат. — И молодая.

— Еще ни о чем не говорит. В Бельгии я заразился от пятнадцатилетней шлюхи, а недавно Колюшке загремел в госпиталь из-за одной потаскухи, которой не исполнилось и четырнадцати. Карточка есть?

— Да.

— Покажи!

Зося вынула карточку из кармана.

— Вроде бы в порядке, — не глядя, сказал первый солдат.

— М-да, — сказал старший. — Но я сомневаюсь. В этой грязной стране… — Он харкнул. — Эх, была не была! Какая, в конце концов, разница? Подхватишь заразу — пошлют обратно в тыл. А мне ничего другого и не нужно. Так не хочется ехать на фронт.

— Мне тоже. Сколько ты хочешь за один Stoss?[70]

— Мне не нужно денег. На них ничего не купишь. Вот если бы у вас были консервы…

Младший солдат рассмеялся.

— А у нее губа не дура. Такая нигде не пропадет!

— Мы дадим тебе одну банку консервов за двоих.

— Этого мало.

— И спросим друзей, может, они тоже захотят. Мы скажем им цену: по банке с носа.

— Ладно.

— Надо бы спросить сержанта, может, он тоже не прочь, — сказал старший. — Он очень любит это дело, и потом, если будет заодно с нами, то, в случае чего, покроет.

— Я не хочу после сержанта. Это опасно. В Бельгии…

— Мы будем первыми.

Он повернулся к Зосе.

— Подожди там, в кустах. Мы через час сменяемся. Мы сами тебя найдем. Потом станем между грузовиками, там не так дует.

— Ладно.

…Она ждала. Ждала, сидя на пеньке. Она думала о том, что сказал ей старший Зборовский: «Последний раз». Но она в это не верила. Не бывает «последнего раза» для страданий, а надежда — всего лишь уловка Господа, помогающая людям выносить все новые и новые страдания. Она ждала. Время текло медленно, воздух был жестким и холодным, как лед, каркали вороны, и небо было серым. Ей хотелось малого: любить, есть досыта и находиться в тепле, и она спрашивала себя, почему так трудно любить и не умирать от голода или холода? Намного важнее найти ответ на этот вопрос, думала она, чем знать все то, чему ее ровесниц учат в школе: что земля круглая, что она вертится и как правильно пишется: Chrzeszczy chrzaszcz wtrzcinie. Она ждала. Она смотрела на деревья и завидовала их жесткой коре; подумала о матери и поняла, что забыла ее лицо, подумала о Янеке, и у нее в ушах зазвучал его голос. «В Сталинграде люди сражаются за то, чтобы войны больше не было». Но она уже знала, что это неправда: люди сражаются не за идею, а просто против других людей, сила солдата не в гневе, а в безразличии, и после всех цивилизаций остаются только руины…

— Вот она! — сказал чей-то голос.

Солдаты с любопытством рассматривали ее.

— Чур я первый!

— Сифилитичка? Вот бы она оказалась сифилитичкой! Моя Фрида предпочла бы, чтобы я жил с сифилисом, чем умер с Железным крестом.

— А она недурна.

— Мне плевать.

— Пропустите. Вот моя банка, мясо первого сорта! Уговор дороже денег!

— Я даю две банки и прохожу два раза.

— Выше жопы не пукнешь.

— Где мы станем?

— Между грузовиками, там спокойнее.

— Снег на дворе.

— Может, дождемся весны?

— Мы сюда шутить пришли или сношаться?

— Пошли со мной, — сказал первый солдат.

Она пошла за ним. Грузовики были сбиты в кучу, как стадо овец. Солдат снял шинель и расстелил ее на снегу.

— Иди сюда. А ты мне нравишься.

— Правда?

— Правда.

— Значит, ты хочешь, чтобы я пришла еще.

— Да. Приходи завтра. Только не поздно. Мы уходим.

— Я могу прийти еще и послезавтра.

— Послезавтра мы уходим.

— Я могу прийти утром.

— Мы уходим на рассвете.

— Бедный Liebling, бедный Liebling. Она закрыла глаза и запрокинула голову. «Только бы ничего не почувствовать, только бы ничего не почувствовать…» Но она чувствовала ледяную землю под спиной, чувствовала ногти и кулаки, мявшие ее со всей ненавистью, какую нелюбящие мужчины способны вкладывать в свои ласки. Она слышала крики воронья, негромкую брань и шум ветра. Она ничего не говорила. И не плакала. Это было похоже на голод и холод, это было похоже на войну.

Один раз она все же спросила:

— Много еще осталось?

— Четыре парня.

— Дай мне сигарету.

— Ты с ума сошла, это запрещено.

— Почему?

— Грузовики начинены взрывчаткой. Это новая хитрость, для ракет. В Сталинград, понимаешь… Этого хватит, чтобы все взлетело на воздух.

— Да ну?

— Говорю же тебе… Когда едешь на таком грузовичке, от страха ни жив ни мертв! Малейшее столкновение — и не успеешь даже побледнеть…

— Да?

— Говорю тебе… Мы боимся даже резко тормозить!

Один из солдат не притронулся к ней. Он попросил:

— Ничего не говори ребятам…

— Я ничего не скажу.

— Спасибо… Мне так стыдно…

Другой все твердил:

— Скажи мне что-нибудь ласковое, погладь мне волосы…

Внезапно она почувствовала, как на шею капнули слезы. Она вытерла их с отвращением.

— Скажи мне что-нибудь нежное…

Она выгнула обе руки и уперлась ладонями в снег, чтобы почувствовать холодную чистоту. А потом спросила:

— Наверно, эта взрывчатка очень опасна?

— Еще бы!.. Мерзкая работенка.

— Малейшее столкновение…

— И мы все взлетим на воздух!

У последнего, пожилого, мужчины от нетерпения дрожал подбородок и тряслись руки.