Подвергнувшись обструкции, Птичий Поильник откровенно страдал. Привычный к роли падишаха и владыки, он теперь был на вторых ролях – отныне вся жизнь вертелась вокруг беременной Наны. Если раньше первая клубника с грядки подавалась ему, то теперь она, щедро политая сгущенкой, проплывала мимо его носа в покои ненавистной невестки. Если самый сочный кусочек деревенского жаркого жена прежде подкладывала в его тарелку, то теперь он доставался невестке, потому что беременным все самое лучшее. Нана смущалась, отнекивалась и протестовала, но свекровь ласково шикала на нее – это не тебе, а дитю. Птичий Поильник протестам невестки не верил и считал ее поведение хитро продуманной игрой – прикинувшись кроткой овечкой, она умело окрутила всех и увела у него не только сына и дочерей, но даже жену, которая всю жизнь ему в рот заглядывала.

Находиться в доме, где из соратников остались старое скрипучее кресло-качалка и допотопный «виллис», помнящий хозяина еще молодцеватым и самоуверенным молодчиком, было выше его сил. И Птичий Поильник завел себе привычку ходить на рыбалку. Новое занятие отвлекало от горестных дум, но удовлетворения не приносило – речная рыба, охотно клюющая у других, упорно воротила морду от любовно подобранной наживки.

– Сговорились они все, что ли? – бухтел он себе под нос, возвращаясь с пустыми руками домой.

– А где Моби Дик? – каждый раз не упускала случай поинтересоваться жена.

– Где надо! – отрезал Птичий Поильник.

Сон к нему теперь редко шел. Промаявшись полночи в постели, он вынужден был часами сидеть на прохладной веранде, вороша думы. Из распахнутого окна комнаты молодых долетали громкие вздохи, заглушавшие даже пение сверчков. «Уймутся они когда-нибудь или так и будут до утра корячиться?» – раздражался Птичий Поильник. Не сказать что в семидесятитрехлетнем возрасте у него были какие-то позывы, но память иногда, а в последнее время, как назло, особенно часто, вытаскивала из своего бездонного рукава счастливые воспоминания о былых наслаждениях, и сердце сдавливала туманная тоска.

– Мы тоже… кхм… в наши годы… – кряхтел Птичий Поильник, когда шквал вздохов достигал апогея.

Было бы неправильным утверждать, что он был абсолютно уверен в своей позиции. Иногда, оставшись наедине с собой, он старался разобраться в своей неприязни к невестке и ее родственникам – в конце концов, что ему случай вековой давности, полегшая домашняя живность и сбежавший в горы козел?! Неужели приключившаяся между двумя сварливыми женщинами неприятная история стоит испорченных отношений с людьми? «Ну, раз душа горит, значит, стоит!» – после раздумий неизменно постановлял Птичий Поильник. Списать все на свой несносный характер он не догадывался.

Дни текли своим чередом, игнорируя его душевное смятение: окруженная всеобщей любовью и лаской Нана цвела и пахла, Каро с Осанной были с отцом подчеркнуто сухи и немногословны, Анка все так же коверкала песни Митхуна Чакраборти, рыба не клевала, а жена неизменно встречала его вопросом о Моби Дике.

«Да чтоб вам пусто было!» – вышел однажды из себя Птичий Поильник, пошуршал связями и раздобыл у дорожных строителей кое-какое количество взрывчатки. «Оглушу рыбу, будет тебе Моби Дик», – кряхтел он, выискивая в гараже укромное место, где можно было бы спрятать до утра опасную покупку.

Схоронив сверток под «виллисом» и удостоверившись, что со входа его не видно, он, довольный своей находчивостью, сел покурить.

«Посмотрим, чья возьмет», – буркнул, чиркнув спичкой.

Нана в это время ухаживала в саду за розами, которые собственноручно посадила осенью. Будет и красота, и розовое варенье, постановила довольная свекровь, наблюдая за тем, как бережно опускает невестка саженцы в землю. Осанна с Анкой к розам отнеслись с равнодушием – варенье они не жаловали и из цветов предпочитали полевые. А вот Птичий Поильник не преминул встать в позу, мол-де нечего землю под ерунду занимать, земля – это кормилица и оплот жизни, а не средство финтифлюшечного выпендрежа, и на месте роз могло быть что-то полезное, грядка с укропом например. Не обращая внимания на недовольство свекра, Нана самозабвенно ухаживала за цветами и представляла, как однажды они украсятся нежными бутонами, как распустят лепестки и наполнят сад сладким благоуханием, как особенно остро будут пахнуть на заре, когда падает первая роса, омывая мир, словно стеклышко, от копоти ночи.

Свекровь с золовками уехали к родственнице в соседнее село – помогать ей с подготовкой к крестинам внука, а Нана, по причине последнего месяца беременности редко покидавшая дом, после дневного сна вышла немного прогуляться, а заодно полить свои розы. Она как раз набирала из дождевой бочки в лейку воды, когда раздался оглушительный взрыв. Несмотря на тяжелый живот, добежала она до гаража чуть ли не за секунду и застала миг, когда оттуда, растопырившись глазами, вылетал Птичий Поильник. Из одежды на нем была дымящаяся пряжка ремня, остальное исчезло во взрывной волне. Контуженый, с не успевшей обгореть, но сильно покрасневшей кожей, с выгоревшими волосами и железной «картечью» почти по всему телу – это капот ржавого «виллиса», не выдержав воздушного удара, разлетелся в труху, запаявшись в стены гаража, а также в задний фасад и торцы своего летящего навстречу солнечному свету неуемного хозяина, – Птичий Поильник, алый, как майский закат, и стремительный, как выпущенная из большевицкого нагана пуля, прочертил недлинную дугу и метко спланировал в дождевую бочку, крышку которой Нана забыла закрыть.

– Бульк – и тишина, – рассказывала она потом шепотом врачу скорой помощи, пока тот, удостоверившись в блестяще проведенных реанимационных мероприятиях (не зря же Нана пять лет училась на биолога), обстоятельно заполнял карту вызова. Птичий Поильник, обмазанный с ног до головы календулой и напоенный жаропонижающим и противовоспалительным, лежал на заботливо подстеленной невесткой прохладной клеенке вверх контрфасадом (картечь доктор скрупулезно выковырял), – и страдал. От госпитализации он наотрез отказался и теперь, вперившийся обожженными глазами в тумбочку, пытался понять, какого черта присел покурить между десятилитровой канистрой, которую позавчера собственноручно наполнил керосином, и спрятанным под бензобаком «виллиса» свертком динамита.

Сначала он по привычке обвинил во всем прапрабабку невестки, которая, по слухам, умела начертить вилами тайный знак на пороге, из-за чего человек не мог попасть в дом – только плутал вокруг. Но воспоминания о прапрабабке-ведьме успокоения не приносили, и даже наоборот – какая-то неотвязчивая, злая в своей беспристрастности мысль жужжала назойливой мухой в голове, не давая сосредоточиться. Птичий Поильник некоторое время сопротивлялся, потом, смирившись с неизбежностью, махнул рукой, прикрыл глаза и позволил ей завладеть своим сознанием. Мысль не преминула этим воспользоваться.

– Сам виноват, старый дурень, – закопошилась она.

– Ес ко тиродж меры!

– Это ты кому? – полюбопытствовала мысль.

– Оно и ясно кому! – обтекаемо огрызнулся Птичий Поильник.

К тому времени, когда прибежал с работы Каро, отец спал, умаянный перепалкой с собственной совестью. Действие обезболивающего проходило, и он жалобно стонал сквозь сон, но не шевелился и строго лежал на животе, обернув к тумбочке опаленное лицо.