Одна из лягушек на полпути через газон выбралась на дорожку, ведущую к кустам сирени. Сестрам становится зябко за порогом дома, как бывало в зимние дни, когда, завернувшись в старое ватное одеяло, они наблюдали в гостиной у тетушек, как между оконными рамами нара­стает ледок. От одного взгляда на живую изгородь из си­рени у Салли сам собой понижается до шепота голос.

— Еще выше выросла со вчерашнего дня. Это он го­нит ее в рост! Не знаю, назло нам или просто из вред­ности, но результат налицо.

— Будь ты проклят, Джимми, — шепчет Джиллиан.

— Никогда не высказывайся дурно в адрес покойни­ка, — останавливает ее Салли. — К тому же разве не мы сами упрятали его сюда? Этот кусок дерьма?

У Джиллиан першит в горле, до того оно пересохло.

— Ты считаешь, его надо вырыть обратно?

— Блестящая мысль, — говорит Салли. — Гениально! И что после этого с ним делать? — Более чем вероятно, что они упустили из виду миллион деталей. Дали ему миллион возможностей притянуть их к ответу. — Что, если сюда явятся его искать?

— Не явятся. От таких, как Джимми, люди предпо­читают держаться подальше. Никто не хватится, нико­му он даром не нужен. Уж поверь мне. На этот счет мы можем быть спокойны.

— Ты-то вот искала такого, — напоминает ей Сал­ли. — И нашла.

В соседнем дворе женщина развешивает сушиться на веревке белые простыни, синие джинсы. Дождя больше не будет — так сказали по радио. На всю неде­лю, до конца июля, обещана ясная, солнечная погода.

— Я получила то, чего, как полагала, была достой­на, — говорит Джиллиан.

Это такое мудрое и верное заявление, что Салли просто не верится, как оно могло вылететь из Джиллиановых беспечных уст. Обе сестры подвергли себя за это время жесткой оценке и продолжают делать это, словно ни в чем не переменились с тех пор, когда две невзрачные девчушки стояли в аэропорту, дожидаясь, пока кто-нибудь их востребует.

— Можешь не беспокоиться из-за Джимми, — гово­рит Салли своей сестре.

Джиллиан только рада была бы поверить, дорого за­платила бы за это, будь у нее чем платить, но в ответ она с сомнением качает головой.

— Считай, что его уже нет, — уверяет ее Салли. — По­годи, вот увидишь.

Лягушка там, посреди газона, подобралась ближе. Ее можно, не покривив душой, назвать вполне симпа­тичной — гладкая, влажная кожица, зеленые глаза. Уме­ет терпеливо ждать, чего не скажешь о большинстве дву­ногих. Сегодня Салли возьмет пример с этой лягушки: вооружится и оградит себя терпением. Примется за по­вседневные хлопоты — пылесосить, менять постельное белье — на самом же деле, занимаясь всем этим, ждать, чтобы Джиллиан, Кайли и Антония ушли из дому.

Оставшись наконец одна, Салли сразу же направля­ется на задний двор. Лягушка все еще там — тоже жда­ла, за компанию с Салли. Она забивается поглубже в траву, а Салли тем временем идет в гараж и застает ее на прежнем месте, когда возвращается с садовыми нож­ницами и со стремянкой, которой обычно пользуется, когда нужно сменить лампочку или снять что-нибудь с верхней полки в кладовой.

Садовые ножницы остались в доме от прежнего хозяина, они старые и ржавые, но сегодня они еще, бе­зусловно, ей послужат. На дворе между тем уже стано­вится жарко и душно, над подсыхающими лужами курятся испарения. Салли готова к тому, что ей поме­шают. Ей не приходилось до сих пор иметь дело с приз­раками, которым нет успокоения, но она полагает, им свойственно, скорее всего, из последних сил цепляться за подлинную реальность. Она не удивится, если Джимми высунется из травы и ухватит ее за лодыжку, ей не покажется странным, если она отхватит себе ножницами кончик пальца или свалится со стремянки. Странным кажется как раз то, как споро и легко подви­гается у нее работа. Впрочем, мужчину типа Джимми такая погода, как сегодня, будет вряд ли располагать к активности. Он предпочтет включенный кондиционер и упаковку свежего пива. Предпочтет подождать, пока настанет вечер. Если женщине приспичило трудиться на солнцепеке — пусть, он не станет вмешиваться, а лучше растянется на спине где-нибудь в тенечке, когда она еще и стремянку не успеет поставить.

Но Салли привыкла к тяжелой работе, особенно в глухую зимнюю пору, когда она ставит будильник на пять утра и поднимается ни свет ни заря, чтобы до то­го, как уйти с девочками из дому, ей хватило времени расчистить от снега дорожки и хотя бы раз загрузить грязным бельем стиральную машину. Она считала, что ей повезло, когда нашла себе работу в школе, где могла больше бывать со своими детьми. Теперь она может оценить, как умно тогда поступила. Лето всегда при­надлежит ей, и это незыблемо. Вот почему ей нет необходимости торопиться, сводя кусты сирени. Если надо, может потратить на это хоть целый день — глав­ное, что еще до наступления темноты этой сирени здесь не будет.

Останутся на краю двора одни лишь редкие пеньки, темные и корявые, ни на что не годные, — разве что под каким-нибудь притулится лягушка. Воздух будет не­движен и тих — комар зазвенит, и то услышишь; в по­следний раз за день подаст голос пересмешник, и все стихнет окончательно. Спустится ночь, и на улице, ак­куратно связанные веревкой, будут лежать охапки сучьев и цветущих веток, дожидаясь утра, когда их под­берет пикап мусорщика. Женщины, которых неудер­жимо влечет к сирени, придут и увидят, что кусты сведены под корень, роскошные цветы обратились в мусор, разбросанный вдоль тротуара и сточной кана­вы. Обнимутся они тогда и воздадут хвалу простым, понятным вещам и наконец-то вздохнут свободно.

Двести лет тому назад в народе верили, что жаркий и душный июль предвещает холодную, суровую зиму. Примечали, отбросит ли тень лесной сурок, впервые выйдя из норы, — тогда это к ненастной погоде. Широ­кое применение как средство против ревматизма име­ла кожа угря. Кошек никогда не держали в доме, по­скольку кошка способна всасывать в себя дыхание младенца, от чего бедному дитяти недолго задохнуться в колыбели. В народе верили, что всему есть своя при­чина и каждую причину можно без труда установить. А если нельзя, значит, в этом замешана нечистая сила. С нечистым легко вступали в переговоры, — больше то­го, были люди, которые заключали с ним сделки по всей форме. Такое всякий раз рано или поздно всплы­вало наружу — человека выдавали либо его собствен­ные злоключения, либо ужасная судьба его близких.

Когда у супружеской пары долго не было детей, муж клал жене под подушку жемчужину; если же и это не помогало, о женщине шли пересуды, строились пред­положения об истинной, скрытой сущности ее натуры. Если на грядках у хозяйки всю клубнику сожрала ухо­вертка, то в городскую ратушу призывали проводить допрос старуху с дальнего конца улицы, косую и по большей части мертвецки пьяную. И даже после того, как хозяйка на допросе доказывала, что не повинна ни в каком злодеянии — если ей удавалось невредимой пройти сквозь воду или же выяснялось, что потраве подвергся урожай клубники по всей стране, — это все равно не означало, что такую женщину станут в городе любить и жаловать и хоть кто-нибудь поверит, что она так-таки ни в чем не виновата.

Вот каково было по преимуществу общее умона­строение, когда в Массачусетс впервые явилась Мария Оуэнс, с одной-единственной котомкой за плечами, маленькой дочкой на руках и узелком алмазов, заши­тым в корсаж ее юбки. Мария была молода и красива, но одета во все черное и одинока, без мужа. Несмотря на это, ей хватило денег нанять двенадцать плотников строить дом на улице Магнолий, а также — уверенности в себе и в том, что ей надо, чтобы указывать строите­лям, какой породы дерево пустить на каминную полку в столовой и сколько требуется окон для наилучшего вида из дома на задний двор. У людей зародились подо­зрения, и неудивительно. Ребеночек у Марии Оуэнс никогда не плакал, даже если его укусит паук или ужа­лит пчела. На огороде у Марии не заводились ни ухо­вертки, ни мыши. Когда на город налетел ураган, не было на улице Магнолий такого дома, что не пострадал бы, за исключением того, который строили двенадцать плотников, — тут ни единого ставня не снесло с окна, и даже белье, забытое на веревке, все осталось целехонь­ко, хоть бы один чулок запропастился куда-нибудь!