– Я к матери от тебя уеду.

А я говорю:

– Ну, и езжай, я хоть от тебя отдохну тут!

Вот он и начинает вещи собирать. Все уложит в сумки да в вещмешок все шмотки свои, начнет с домом прощаться. Все углы обойдет (ждет, что я его остановлю), с кошкой да с собакой распрощается – у самого слезы на глазах. Короче говоря, пока муж приноравливается так, прощается – поезд уходит.

Муж глядит на часы:

– Ну, вот, поезд-то ведь только что ушел. Опоздал я!

И начнет раздеваться да вещи обратно раскладывать, да с собакой и кошкой здороваться. Мне говорит:

– Коли не изменишься в лучшую сторону насчет сексу – уеду от тебя!

А я ему:

– Хоть режь меня – не изменюсь насчет сексу!

Так и живем…

Н., г. Котлас Архангельской области

Дед мой, по матери, роста был огромного, недаром в начале века[9] служил в Санкт-Петербурге в Семеновском гвардейском полку. Из-за своего роста получил он на деревне прозвище Двухэтажный.

И еще до службы дед влюбился в мою бабушку. Она была баская, но ростика маленького, поэтому деда-то не шибко привечала.

А он решил непременно ей понравиться. Для этого захотел научиться играть на гармони. Втихую от родителей купил тальянку, унес ее в лес и спрятал там в дупло сухой осины. Унес ее прямо с ярмарки, которая бывала в Красном Бору.

И вот дед стал проситься часто у отца с матерью в лес – то сенокос новый расчистить, то путик новый протесать, то порхалище для рябчиков сделать.

Сделает что надо, а потом заберется куда-нибудь в чащобу и учится играть на тальянке. Да еще и поет. А голос, надо сказать, был у деда молодого, как граммофонный, сиплый да скрипучий.

Ну вот, один раз деревенский мужичок по прозвищу Тюлька пошел в лес по рыжики да и наткнулся на дедову «репетицию». То есть дело было к вечеру, лес густой, страшный. Тюлька издалека услышал дикие звуки, издаваемые тальянкой и дедом, и решил, что это лешаки свадьбу играют.

Близко Тюлька не подошел, а запомнил место и чесанул в деревню во всю прыть. А там собрал мужиков, и – кто с ружьем, кто с вилами, а кто с иконой – все пошли лешаков разгонять.

А дед к тому времени песен наревелся и уснул у костерка в обнимку с тальянкой. А во главе мужиков в лес пришел деревенский старшина, прадед мой, дедов отец то есть.

Деду тогда от родителей досталось крепко. А от народа он двойное прозвище получил: Леший Двухэтажный.

Лешим он и на службу ушел.

А после службы все-таки соблазнил чем-то бабушку и женился на ней.

Соблазнил, конечно, не гармонью (играть он так и не выучился), а, может, светлыми пуговицами на карманах да столичным подарком: цепью серебряной для креста нательного да наборным янтарем, на шелковую нитку нанизанным.

Прожили дедушка с бабушкой дружно, пятерых сыновей и двух дочерей вырастили.

Только жизнь так сложилась, что никто в родной деревне жить не остался.

Да и деревню огню предали, и не какие-нибудь враги, а полудурки-туристы.

А когда домов не стало, они и кладбища не пожалели – из могильных крестов костры раскладывали, чай да кашу варили…

Г.П. Буторин, п. Луковецкий, Холмогорский район Архангельской области

Взаправду, пути к семейному счастью неисповедимы. Вот какая поучительная история приключилась со мной. Сейчас-то у меня уже три сына. А в то лето мы с Люсей были еще бездетны. Жили в деревне. В июле приехала к нам Люсина подружка из города. Надька, красивая шельма, картинка, одним словом. И решили мы втроем съездить на рыбалку, на лесное озеро, с ночевкой.

Посадил я своих милых дам в мотоциклетную коляску и рванул по лесовозной дороге до заветного места. Знал, что рыбалка там будет толковая. Еду, нет – лечу, как петух, гордый, с двумя красавицами под крылом. Моей-то тоже было красоты не занимать. И втемяшилась в мою бедовую головушку паскудная думка: переспать с городской девахой, ведь, судя по телеку, все это там у них делается легко, без проблем, как говорится.

Порыбачили славно, уху из окуней сварганили. Дело было уже к вечеру. Сидим у костра. Бутылочку, по обычаю, под ушку распили. Люська с Надькой о чем-то своем тараторят, кости подружкам перемывают. А мне мыслишка моя подлая не дает покоя. Думаю, как бы первородный свой грех совершить. Да так, чтоб комар носу не подточил, то есть втайне от женушки.

Кстати, о комарах. Эти-то лютые твари и надоумили меня, подсказали путь к решению моего коварного замысла. От гнуса ведь в летнюю пору в лесу спасения нет. Днем еще комар не так страшен, особенно на берегу большого озера. Но к вечеру он морду тебе своротит до неузнаваемости. Ищи какую-нибудь щель и скрывайся в нее. Или сиди у костра с красными глазами да задыхайся удушливым дымом.

Хлебаю я уху и соображаю: ведь заедят проклятые (ночевать-то мы собрались у костра). И вспомнил: в каком-то километре от нашего лежбища, выбранного для ночлега, есть старая охотничья избушка. Ликую: там и спасемся от комарья, там и Надька будет моя!

В избушку мы пришли, солнце уже заходить собиралось. Я шустро растопил каменку, чтобы выкурить всякую нечисть да живым духом напоить помещение. Широкие нары, сколоченные из грубых плах, были прикрыты свежим сеном. Кто-то совсем недавно здесь ночевал.

Когда избушка была готова, я позвал своих спутниц, слоняющихся по берегу озера, на ночлег.

Была полночь. Лежу я на краю нар, рядом жена посапывает, а у стенки Надька. Думушка моя тоже носиком посвистывает. Сморило их сразу. Как-никак из дому в восемь часов выехали, двадцать с лишним верст в моей коляске тряслись, да еще сколько потом на солнышке жарились.

Лежу, думаю, пусть заснут покрепче. В избушке темно. Маленькое окошечко я специально тряпкой завесил. Ночи-то еще белые, на Севере живем.

Незаметно и сам задремал. Очнулся от нудного комариного писка.

Разбудили, заразы. А мыслишка-то моя поганая сразу в голову ударила меня. Сон как рукой сняло. Ну, пора приступать к делу.

Слез я с края нар и осторожненько пробрался к стенке и на коленях – снова на нары. Подвигаюсь, подвигаюсь, подвигаюсь.

Даже потряхивать стало, мужик-то в ту пору я был очень застенчивый. Наконец-то! Прижался всем телом к Надьке, а она ничего, даже не шевельнулась. Обнял ее тихонечко и переворачивать стал к себе личиком. Потом и до ее губ добрался.

Она ответила на мой легкий поцелуй. Дальше – больше. Страшусь, что Люська проснется. Моя любовь будто поняла мою нерешительность. Слышу сладенький шепоток в мое ухо: