Король побледнел. Точно так же, как раньше ему показалось, что он узнал аромат, исходящий от платьев, казалось ему теперь, что он знает, узнаёт этот плащ… И вдруг он сделался белым как смерть: взгляд его упал на застежки плаща. Эти застежки были украшены двумя изумрудами… и эти изумруды, король знал их, узнавал… Он прошептал:

– Да поразит меня преисподняя, если эти зеленые камушки не были украдены у королевы!..

Короля охватила дрожь, и – весь в поту, с блуждающим взглядом – он опустился на стул.

В первый раз в голове его промелькнула некая мысль, осветив все так, как нежданная молния освещает иногда сумерки ночных горизонтов.

Но мысль эта, вероятно, исчезла столь же стремительно, как и возникла, и на секунду озаренный разум короля вновь впал во мрак. Он рассмеялся, судорожно и громко. Мы не можем сказать, что он отклонил ошеломляющую, отвратительную, страшную мысль, что этот плащ принадлежал самой Маргарите Бургундской, так как мысль эта так в нем и не оформилась. На самом деле, то была лишь вспышка, которая оставляет ночь еще более глубокой.

Король смеялся еще и потому, что он уже начал спрашивать себя, чем было вызвано это охватившее его нервное веселье.

Глаза его в этот момент во второй раз остановились на картине Госпожи Добродетели. И тогда ему показалось, что он грезит. Эта женщина, которая была там в этой, заставившей его покраснеть позе, его, солдафона, привыкшего не краснея смотреть на любую женщину; так вот, теперь он видел – у этой женщины были проницательные глаза королевы, ее роскошные волосы, ее улыбка! Людовик вскочил на ноги. В следующий миг он был уже у холста с кинжалом в руке.

Через несколько секунд изрезанная, выпотрошенная, искромсанная картина бесформенными клочками валялась у него в ногах, и тогда Людовик, задыхаясь и хрипя, попятился и вновь рухнул на стул.

В этот момент – с кинжалом в руке, искаженным лицом, взъерошенными волосами, выпученными глазами – он был ужасен.

Затем вдруг он вновь расхохотался и, между иканиями, которые, возможно, были и рыданиями, пробормотал:

– О! Да я схожу с ума! До чего же жестокие фантазии посылает мне преисподняя! Глаза меня обманули – совсем не то видел я, совсем не то!..

Он упал на колени, попытался собрать воедино кусочки изрезанной им картины, дабы воскресить лицо этой женщины.

Но восстановлению полотно уже не подлежало. Частицы холста отказывались собираться вместе. Картина хранила свою мерзкую тайну.

– Да, я грезил!.. – прошептал король.

Он встал, окинул комнату внимательным взглядом, а затем вышел в прихожую, где долго еще сидел неподвижно, подперев подбородок рукой, размышляя о многом, но будучи не в силах направлять свои размышления. Против королевы – ни малейшего подозрения! По крайней мере, ни малейшего подозрения признанного, явного. Людовик заколол бы себя кинжалом, обнаружь он в своей голове такие мысли. Но он не мог понять, что его гложет; некая неизвестно откуда взявшаяся тревога сжимала горло.

Затем, мало-помалу, эти ощущения ослабли, приглушились, растворились, и он почувствовал, что становится самим собой, когда понял, что его охватывает гнев. Ярость вскоре сорвалась с губ неистовыми проклятиями. Ярость против кого? Он не знал.

Но как же хотел знать!

– «Ищи, и ты найдешь!» Ищи! Что? Какое предательство? Как узнать? Но я обязательно узнаю, даже если придется разобрать – камень за камнем, чтобы расспросить их все, один за другим – эту башню, которая скрывает тайну предательства.

Ярость искала выхода. У него она передавалась одними и теми же, привычными жестами. Хриплым голосом он поносил воображаемых существ. Кулаком или ногой крушил все, до чего мог добраться. Каждое из этих ужасных ругательств, что он орал во все горло, сопровождалось могучим ударом по сундуку, стулу, по всему, что попадалось на пути. Один из таких ударов обрушился на небольшой столик…

Небольшой резной столик, настоящий шедевр того времени, когда ремесло краснодеревщика было, возможно, самым почитаемым из ремесел, так вот, этот столик, повторимся, разлетелся на мелкие части, из него выпал ящик… а в ящике этом были бумаги!..

– Наконец-то я узнаю!.. – взвыл Людовик.

Он упал на колени, чтобы подобрать бумаги…

Но в этот момент их схватила чья-то рука…

Людовик резко вскочил на ноги. Перед ним, судорожно сжав в руке стопку бумаг, стоял незнакомец.

– Кто вы такой? – проревел король.

– Мое имя Филипп, сеньор д’Онэ!

– Ха-ха! Так это ты – Филипп д’Онэ! Прекрасно. А известно ли тебе, кто я?

– Вы – Людовик, король Франции, десятый по этому имени.

«…И муж Маргариты!» – мысленно добавил Филипп.

– А знаешь ли ты, какого наказания заслуживаешь за тот жест, что только что позволил себе против своего короля?

– Смертную казнь, сир.

– Ты уже разыскиваешься моим прево за участие в мятеже, Филипп д’Онэ, за твою голову назначена награда, так что можешь считать себя дважды приговоренным к смерти!

Филипп д’Онэ, бледный как привидение, поклонился.

На какой-то миг повисла тишина, нарушаемая лишь неудержимым и учащенным дыханием Людовика Сварливого.

– Отдай мне эти бумаги, – продолжал король, – отдай мне их, или, клянусь Пресвятой Богородицей, я не стану дожидаться, пока палач приведет в исполнение ту двойную казнь, к которой ты приговорен.

Некое подобие улыбки скользнуло по губам Филиппа д’Онэ.

– Сир король! – сказал он. – Вы приговорили меня лишь к смерти. Требуя же, чтобы я отдал вам эти бумаги, вы хотите приговорить меня еще и к презрению всего французского дворянства, а это уже вне вашей власти. Эти бумаги, сир, не принадлежат ни вам, ни мне; ни вы, ни я не имеем никакого права читать их – они принадлежат одной женщине!

– Одной женщине! – вскричал король. – И что же это за женщина?

И Филипп д’Онэ, со вздохом, который больше походил на стон, отвечал:

– Это моя любовница…

Король тяжело дышал. Всегда чтивший рыцарские принципы, он отчаянно пытался придумать способ, который позволил бы ему без вероломства – пусть он и был королем – завладеть этими принадлежащими некой женщине бумагами. Но вскоре, резко поведя плечами, словно для того, чтобы избавиться от мыслей, которые препятствовали его воле, он проговорил:

– Я хочу знать имя этой женщины…

Филипп покачал головой, дав ему понять, что этого он сказать не может.

– Послушай, – проворчал король, – я позволю тебе выбрать: либо имя этой женщины, либо бумаги! Мне нужно или то, или другое.

– Вы не получите ни то, ни другое, – отвечал Филипп.

Пару секунд король пребывал в растерянности, рука его сжала эфес шпаги. Внешне крайне спокойный, Филипп даже не пошевелился. Делая над собой последнее усилие, Людовик Сварливый проговорил: