мифа об Иуде. Позднейшие каиниты[77] даже защищали Иуду, однако, в этой защите имеется сильный намек на тот же факт, на который намекает послание Павла, а именно на то, что «предательство Иуды» стало впоследствии предметом спора.

«Праевангелие», как это установлено консервативными критиками, кончает свой рассказ не доходя до событий последних дней Иисуса ,до предательства и ареста. Одним словом, Иуда является таким же мифическим, придуманным позже лицом, как и двенадцать, к числу которых он принадлежит. Правда, миф об Иуде гораздо моложе, чем миф о двенадцати.

Возможное решение проблемы мифа об Иуде, вероятность которого растет с изучением каждой новой детали, заключается в признании этого мифа часто разыгрывавшейся когда-то религиозной мистерией. Там, в этой мистерии, где все было полно поэзии и мистики, там «предательство» в отношении господа могло казаться само собою разумеющимся событием, особенно если этой мистерии предшествовал более древний миф о господе, умершем жертвенной смертью среди иудеев, которые не хотели признать в нем Христа. В «Евангелии Петра» иудеи фигурируют в роли таких же врагов и гонителей господа, как Ирод и Пилат; вполне естественно, что именно в такой роли могли выступать «иудеи» и в той ритуальной драме, которая разыгрывалась для читателей подобных евангелий. В более поздние времена этот антииудейский дух религиозной драмы, который рождал у зрителя предположение, что в последнюю минуту все двенадцать апостолов покинули господа, легко мог породить представление о том, что только один из двенадцати действительно предал Христа и сыграл роль путеводителя для разыскивавших его; первоначальное имя его могло быть вначале просто Judaios «иудей». Мешок или сума, в которой предатель должен был носить свои сребренники, мог быть совершенно естественной принадлежностью сценического реквизита, а уже на основании этой детали мог возникнуть миф о том, что предатель был, якобы, казначеем первой апостольской группы, а, вместе с тем, скрягой и вором. От слова Judaios могло образоваться и имя «Иуда».

Все детали, которые в качестве биографических фактов являются сплошным вымыслом, могли совершенно непринужденно фигурировать в качестве действительных эпизодов религиозной мистерии. В сценическом представлении бог мог более подходящим образом обнаружить свое предвиденье, относительно грозящей ему участи, и не иметь, поэтому, нужды в вопросе, направленном к Иуде: «Друг, зачем ты пришел?» Там он мог вполне естественно обратиться к разыскивающим его со словами, заимствованными из практики солнечного культа: «Настал ваш час, пришло время власти тьмы». Компиляторам впоследствии пришлось, разумеется, комментировать и разменять непоследовательность отдельных моментов в возникшей таким случайным образом истории, тогда как лишенным критики зрителям первоначального религиозно-сценического представления все было ясно. Они верили в предательство Иуды, ибо они видели это предательство на сцене в форме, не требовавшей никаких комментариев.

Совершенно излишне подвергать подробному рассмотрению интересную попытку решения проблемы об Иуде, которую сделал Владимир Лесевич. Он пытался показать, что евангельский миф об Иуде является повторением мотива еврейской легенды об Иосифе, где Иуда выступил заправилой того заговора 12 братьев, в котором они решили предать Иосифа. История Иосифа многими своими деталями намекает на историю Адониса. А упоминание «сада Иосифа» в «Евангелии Петра» опять-таки позволяет думать о возможной связи его с «символическими садами Адониса». Иуда-предатель мог, таким образом, представлять собою образ из древнееврейского ритуала. Принимая, однако, во внимание, что драма ранних христиан носила антииудейский характер, что Иуда, несмотря на эпизод с Иосифом, является в еврейском предании высокочтимым лицом, трудно согласиться с предположением, что языческие драматурги превратили Иуду в типичного предателя. Имя это вряд ли могло бы пригодиться для их целей.

XXII. Вечеря.

Что «вечеря» не является оригинальным элементом христианского культа, доказывается рядом мест из разных патристических источников и из X, 21 первого послания к коринфянам. Отец Гаруччи доказывает первородство христианских обрядов ссылкой на отцов церкви, которые вместо того, чтобы признать факт подражания христиан обрядам митраистских сектантов, наоборот, жалуются на то, что митраисты позаимствовали многое у христиан. Гаруччи указывает также на то, что отцы церкви именно заимствованием у христиан объясняют существование у митраистов строгих ритуальных обрядов и правил, омовений, символов воскресения. Однако, на самом деле отцы церкви как раз в тех местах, на которые ссылается Гаруччи, говорят следующее: «Дьявол» или «бесы» — вот кто виновники существования у митраистов ритуала, весьма похожего на христианский. Самый характер объяснения отцами церкви сходства христианских и митраистских обрядов отклоняет всякое предположение о заимствовании, ибо если бы митраисты, действительно, переняли свои обряды у христиан, то вряд ли отцам церкви пришлось бы впутывать в дело дьявола. Именно потому, что заимствования не было, и пришлось благочестивым пастырям предположить, что это сам злой дух посвящает почитателей ложных богов в тайны божества. Сам Тертуллиан отмечает в одном характерном месте, что, когда христиане проповедовали о страшном суде, о небе и об аде, их встречали насмешливыми замечаниями, что у поэтов и философов давно, мол, уже говорилось про все эти вещи. «Каким же образом, говорит Тертуллиан, вы находите у ваших поэтов и философов много похожего на то, о чем мы вам проповедуем? Это объясняется просто тем, что ваши поэты и философы черпали из нашей религии». А ответ Тертуллиана на доказательства, приводившиеся язычниками в пользу оригинальности своего ритуала, является просто ничем не мотивированной претензией на приоритет: «Раз язычники утверждают, что их святые таинства являются детищем их собственного духа, то, значит, наши таинства являются лишь отражением языческих и появились уже после них; но это немыслимо по самой природе вещей». В других случаях, однако, тот же благочестивый отец верил в некоторые вещи именно потому, что они нелепы. Здесь же он утверждает, что язычники подражали в своих обрядах и христианам и иудеям. А задолго до Тертуллиана в том же самом обвинял митраистов Юстин-мученик, который упрекал язычников в том, что они позаимствовали их учение о священной горе у Даниила и Исайи, что «лукавый змий» подделал под Исайю миф о рождении Персея от девы, миф, кстати, более древний, чем книга Исайи. Но резче всего он говорит о трапезе у митраистов. После описания вечери в том виде, как она изображена в использованных Юстином «Творениях апостолов», он замечает: «Чему подражали злые бесы, уча тому же язычников». Точно так же и Тертуллиан в приведенном выше месте разъясняет, что дьявол «в мистических обрядах своих идолов состязается даже с существеннейшими божественными таинствами». Если отцы церкви такими аргументами поддерживают свои претензии на первородство христианского ритуала, то они: либо обнаруживают свое невежество, либо просто дискредитируют себя и свой ритуал. Юстин,