откровение сверхъестественного существа для утверждения такого обряда, с которым Павел должен был быть хорошо знаком, еще, будучи гонителем христиан, раз только таинство причастия было введено в иезуистский культ в первые же годы его существования. Но с другой стороны совершенно ясно, что священная трапеза является чисто митраистским обрядом, с которым составитель посланий мог познакомиться и вне пределов своей секты. Тарс был действительно митраистским центром, так как там была база киликийских морских пиратов, которыми митраизм во времена Помпея занесен был в римскую империю и даже в ряды римской армии. Вдвойне невероятно, таким образом, чтобы Павел, уроженец Тарса, пытался выдать евхаристию за таинство, установленное Иисусом. Мы вправе, следовательно, заключить, что рассказ об установлении трапезы в XI главе первого послания к коринфянам является интерполяцией, которая была сделана уже после распространения евангельского мифа. Учение о «приобщении тела и крови» (X, 16), которое является простым вариантом общераспространенного примитивного обычая человеческих жертвоприношений и теофагии, могло в течение до этого периода распространяться без содействия мифа об установлении этого таинства богом, хотя, в конце концов, такой миф должен был возникнуть. Единственным удовлетворительным объяснением происхождения евангельского рассказа о трапезе Иисуса является предположение, что рассказ этот принял христианский облик в какой-нибудь иезуистской религиозной мистерии. Самая же трапеза была весьма древним обрядом, причем введение бога в число участников обряда было обычным явлением у греков («Вакханки» Эврипида) и у египтян в их ритуале Озириса. Можно считать почти доказанным, что евангельский рассказ о трапезе в той форме, как он приведен в упомянутой выше интерполяции, является просто литературным воспроизведением религиозной драматической сцены. Этот рассказ совершенно лишен эпического тона, какой обычно присущ евангельским рассказам, а слова «приимите и ядите» являются, очевидно, обычной священнической формулой, которая приписана была самому господу.

Что христианская трапеза возникла у первых иезуистов на митраистической основе, явствует из тех упоминаний об «агнце»; который за нас заклан был, имеющихся в «Откровении», носившем первоначально, как это всеми признано, чисто иудейский характер. «Агнец» иезуистов является символом, совпадающим с «агнцем» митраистов, которые во время своих священных трапез вкушали именно закланного агнца. Но у митраистов существовало также и таинство хлеба и вина. От Апулея мы знаем, что в позднейшем ритуале Изиды руководящий жрец носил название Митры, очевидно в ознаменование состоявшегося задолго до этого слияния культа Митры с культом одной из богинь-матерей. Но ведь это означало ни что иное, как то, что верховный жрец олицетворял собою бога. Все такого рода таинства были литературно изображены лишь впоследствии. Из того факта, что в 4-ом евангелии совершенно отсутствует описание вечери, несмотря на то, что в нем нет недостатка в заимствованиях и интерполяциях из синоптических евангелий, следует вывод, что рассказ о трапезе попал в первоначальный текст евангелий лишь очень поздно. Нам вовсе не нужно вдаваться в изыскания относительно тех различий, которые были в обряде евхаристии в различные периоды. Достаточно будет подчеркнуть, что христианский обряд евхаристии колебался по своему характеру между культом Митры и культом Диониса, а распространенность вкушения воды вместо вина во время евхаристии и при том в самый ранний период христианства опять-таки говорит против исторически евангельского рассказа о трапезе. Во время таинств Диониса, бога вина, наверное вкушали вино, хотя, быть может, и смешанное с водою, как предписано было, согласно одной легенды, богом. А когда произошло слияние культов Диониса с культом Деметры, то хлеб и вино стали символами богини и бога. Что же касается позднейших митраистских таинств, то имеющиеся у нас свидетельства говорят о вкушении митраистами хлеба и воды.

Однако, в более древней маздейской системе очень существенную роль играл мистический напиток гаома (ведийская сома), и можно быть почти уверенным в том, что употребление вина во время евхаристии существовало и у митраистов в подражание маздейскому и ведийскому культам. И, если Рошер пришел к выводу, что Дионис олицетворял собою гаому, которая на западе была ничем иным, как вином, то очевидно и Митра должен был быть олицетворением гаомы. Употребление хлеба и вина во время евхаристии утвердилось у христиан сравнительно поздно, до этого же времени одни вкушали воду вместо вина, другие вместо хлеба жертвенного агнца, который закалывался во время весеннего солнцеворота. Живой агнец заменялся иногда изображением его, выпеченным из теста. Одно раннехристианское сочинение делает даже вероятным употребление некоторыми христианами в течение известного периода мистического изображения дитяти, выпеченного из теста. Весь материал, который имеется в нашем распоряжении, показывает, что христианская евхаристия до своей окончательной регламентации была очень неустойчивым по форме обрядом. Она подвергалась многим изменениям до тех пор, пока не была установлена нынешняя форма приобщения тела и крови христовых. Такая окончательная регламентация евхаристии могла явиться именно путем канонизации рассмотренного нами специфического евангельского мифа.

XXIII. Преображение и страсти на горе Елеонской.

Оба этих эпизода, разыгравшиеся на одной и той же горе, были, по всей вероятности, позаимствованы из религиозной мистерии.

В первом эпизоде наряду с солнечным богом, «одежды которого белы, как свет», фигурируют Моисей и Илья, два солнечных лика, из которых первый, как это было известно всем религиозно образованным иудеям, сам когда-то преобразился на горе, а другой вознесен был на небо живым. Некоторые исследователи пытались утверждать, что подобное «преображение» было действительно инсценировано реальными учениками реального проповедника Иисуса для того, чтобы укрепить своих последователей в вере. Однако, такое эвгемеристическое объяснение противоречит самим евангелиям, поскольку в них говорится, что ученики обязаны были молчать о виденном ими «преображении», доколе сын человеческий не воскреснет из мертвых.

Попытка найти историческое основание для мифа, который остался неизвестным паулинистам который по признанию самого составителя евангелий остался чуждым иудеям, является совершенно праздной затеей. Инсценирование мнимого «преображения» на горе было, конечно, делом, превосходящим технические средства, первых христиан. В религиозной же мистерии, разыгрывавшейся на каком-нибудь ограниченном пространстве, такое сценическое преображение могло, конечно, иметь место так же, как это происходило у язычников, которые имели обыкновение пускать в ход лучистое сияние в самых напряженных и волнующих местах своих религиозных инсценировок.

Вероятность того, что страсти на горе Елеонской были связаны в первоначальной христианской религиозной мистерии с преображением, доказывается, во-первых, тем, что оба эти эпизода имели, якобы, место на одной и той же горе, а, во-вторых, тем, что, согласно третьего евангелия, ученики Иисуса были во время обоих событий погружены в сон, подобно тому, как они спали, по словам остальных синоптиков, во время страстей на горе Елеонской.

Вероятность того, что этот миф имеет драматическое, вернее, сценическое-происхождение, подчеркивается неоднократным упоминанием евангелия о