– Дурак от ты, Федька! Не умён ни капли! Иди от спать уже, покуда по лбу-то не словил, давление от тока поднял, аж в висок стукнуло.

Вот с таким тёплым напутствием мне и пришлось отправиться к себе на матрас. Ночь прошла ровно, без снов или нападений нечистой силы. Не то чтобы бесов вокруг нас стало меньше (нет, их ряды воистину неистребимы!), но, возможно, теперь они стали нас немножечко побаиваться.

Пока в доме жил один отошедший от дел бесогон, это ещё туда-сюда, но когда бесогонов уже двое плюс кусачая собака, а ещё плюс одомашненный бес, ретиво защищающий свою территорию, то это, знаете ли…

Нахрапом вроде бы уже и не сунешься! Всем спокойной ночи.

Утром меня разбудил холодный кожаный нос, тыкающий меня под одеялом в бок.

– Тео, вставай! Пошли, пошли, пошли, сколько можно спать? Гулять пора. Я тебя лизь.

– И я тебя, – в полусне ответил я.

– Ты меня тоже лизь? – не поверил он.

И правильно, ещё чего не хватало. Поглажу по спине, потреплю за уши, отдам половинку своего бублика под столом, думаю, будет с него достаточно, а то избалуется окончательно. Он и так, по совести говоря, давно мне на шею сел и лапки свесил.

– Идём гулять?!

– Идём, идём, только не скули, Декарт мне в печень, разбудишь же всех.

…На дворе была ещё ночь, северный рассвет приходит поздно. Однако та же Полярная звезда сияла уже не серебряным, а скорее светло-лимонным тоном, словно болгарское золото. Значит, через пару часов рассветёт. Никаких неожиданностей на выгуле не было, всё по плану.

А вот когда мы уже собирались обратно в дом, на пороге возник безрогий красавчик. Анчутка поёжился, обнимая сам себя за плечи, и, пуская клубы пара через нос, бросил:

– Эй, мон ами, мин херц, ты, как на Маграха пойдёшь, револьвер возьми. Обычным «Отче наш» такого матёрого не прогонишь.

– Там же люди будут.

– А мне что до того за дело? – сплюнул он, разворачиваясь к двери. – Я тебя предупредил, а там уж а ля гер ком а ля гер! И пса придержи, не с его мозгами туда лезть. Ферштейн?

– Куда? – сразу же завертел обрубком хвоста любопытный Гесс. – Мне можно, я свой, у меня опыт есть, я их всех кусь! Где злой бес прячется от собаченьки?! Гав!

В дом вошли тихо, молча. Кто бы что себе ни думал, но лично я не собирался оставлять совет нечистого без внимания. Если уж и не следовать ему, то, по крайней мере, принять к сведению наверняка стоило. Бесы отлично знают друг дружку, дружбы и верности тем не менее не хранят, но именно поэтому и предателями себя ни в коей мере не считают. Однако раз Анчутка зачем-то предупредил меня об опасности фокусника, то…

Довести эту мысль до логического конца мне не удалось. Встал отец Пафнутий, пора было уделить время молитве, умыванию и завтраку. Потом он отправился на службу, я на тренировку с нашим успешно подлечившимся кухонным бесом, а скучающая курсант Фруктовая на прогулку по селу с доберманом без намордника и поводка.

Хотя иногда мне казалось, что уж ей-то точно не стоит пренебрегать такими средствами защиты. Когда ты в наморднике, никто и не пристаёт, верно же?

А примерно через пару часов после обеда мы вчетвером уже тряслись по обледенелым ухабам в армейском «бобике»: рядом с водителем батюшка, он мужчина крупный, на заднем сиденье Даша, Гесс, я. Как понимаю, выступление с демонстрацией должно было начаться в шестнадцать часов, потому что в восемнадцать уже темень. Людям поздно домой расходиться.

Ехать пришлось вроде и недалеко, но не каждый водила решится туда пилить, местечко ещё дальше от цивилизации и ближе к дикой природе. Кстати, один этот момент уже должен был бы настораживать: цирковые или эстрадные артисты не любят выступать в заднице мира. Там и публику не соберёшь, и гостиниц нет, и гонорары копеечные, а располневшие фанатки постпенсионного возраста как раз таки есть, короче, во всех смыслах себе же хуже.

Дорожные разговоры не клеились. Отец Пафнутий терпеливо выслушивал шофёрские байки о том, как зажила бы Архангельская область при нём, при шофёре-губернаторе. Седая внучка играла на айфоне, связь у нас берёт не очень и не везде, но закачанными программами вполне можно пользоваться. Нам с короткохвостым напарником в ушанке и телогрейке оставалось разве что перемигиваться, говорить при посторонних не решались ни я, ни он.

За машинным окном снега, позёмка, хмурый лес и серое, как олово, небо с размазанными линиями свинцовых облаков. Весь пейзаж в цветовой гамме от почти белого до едва ли не чёрного. Не пятьдесят, а сто пятьдесят оттенков серого, если кому-нибудь так уж жутко интересно.

Как-то раз в институте нам озвучивали теорию, согласно которой среднестатистический читатель желает видеть в любом литературном произведении до пятнадцати – двадцати процентов описания пейзажа. Это традиции Пушкина, Лермонтова, Толстого, Куприна, но, к примеру, тот же Тургенев, Пришвин, Бунин или Чехов в «Степи» могли углубиться в созерцание природы и на все пятьдесят – восемьдесят. Тут уже, как говорится, всё зависит от поставленной творческой задачи.

Так вот со скуки я вдруг задумался: а насколько интересно описание северных красот в сравнении с головокружительными приключениями бесогонов? Так ли уж важен тот дуб, глядя на который князь Андрей чего-то там подумал? Надо ли мне описать вон ту горбатую сосну, уверяя читателя, что именно она открыла для меня новый, истинный смысл жизни?

В высокой русской литературе вообще принято глаголы заменять прилагательными, действия героев – созерцанием пейзажей, удар кулаком – мыслями о последствиях. Так, если на Западе говорят «молиться или рубиться?», то у нас герой должен выбирать из триады «молиться – рубиться – страдать от невозможности принять решение». Бесы быстро отучили меня от последнего.

К чему это я? К тому, что все писатели врут, и я не исключение.

На этом моменте, хвала Сократу, Декарту, Фрейду и иным присноупоминаемым мною философам, мы наконец-то приехали. Замелькали сараи, заборы, домишки, дорога вывела нас на главную и единственную улицу, где у здания полуразвалившегося Дома культуры висело нарисованное размытой гуашью объявление:

Кажется, примерно так или очень похоже писались цирковые и театральные афишки в конце девятнадцатого века. Поправьте меня, если нет.