Дядя Боря крякнул. Нажал сильнее. Пила под рукой загудела, словно басовая струна. В лицо полетели кусочки мягких тканей. Под коробкой образовалось кровавое пятно. Зрители в ужасе закричали, и часть из них начала торопливо покидать шапито.

А он, собравшись с духом, начал пилить по-настоящему, раскачиваясь как метроном в ритме три четверти, в котором можно играть гитарный блюз, а можно ничего не играть, а только пялиться на стакан и вздыхать о прошедшем. Когда дошел до костей, то несколько человек истерически захлопали, начав аплодировать.

– Пила – вжик-вжик, а человек – прыг-прыг, – пробормотал иллюзионист невразумительную присказку, пытаясь заглушить скрежет зубьев.

Кого-то несильно вывернуло в проход. Неволин пригляделся и узнал в согнувшемся человеке Рудольфа Валентиновича Белецкого.

– Какой ты, к черту, хирург? – сказал ему дознаватель в своей голове. – У тебя же нервы, как у дамочки. На что ты пригоден?

– А какой ты, к черту, дознаватель, – ответила ему голова хирурга не словами, а мыслями, – если даже обыкновенное злодеяние не можешь организовать без свидетелей?

Что-то тяжело упало с кресла как деревянная чушка. Это была Лидка Дериглазова, потерявшая сознание от общей победы.

Неволин же, возбудившись, наоборот, встал на ноги и внимательно вгляделся в то, что происходило в синем луче света.

– Раздвигайте… – приказал дядя Боря униформистам, тяжело дыша и вытирая кровавым рукавом пот со лба.

Униформисты раздвинули ящики. В них был виден срез распиленного тела, похожий на географическую карту.

Барабанная дробь прекратилась. Прожектор погас, и всё погрузилось в беспамятство.

3

Стояла непроглядная южная ночь, которая только бывает в степи, – без луны и со звездами мельче булавочной головки, словно кто-то поколол лист черной бумаги и намотал на горевшую лампу вместо абажура. Мотор у старенького автобуса чихал и кашлял. На борту его была проведена ритуальная полоса, а над нею чернели две стихотворные строки: «Мы опускаем покрывало на все, что душу согревало». Заднюю дверь приоткрыли, и в нее молчаливые униформисты забрасывали целлофановые мешки, в которые упаковали все, что осталось после вечернего иллюзиона, – искореженные части тела, несвежие опилки, кусочки одежды, пластмассовые стаканы, из которых зрители пили газированный напиток «Колокольчик», потерянные пуговицы и лошадиный навоз.

– …А пила? – спросил у них дядя Боря.

– И пилу туда же, – ответил один из них.

Дядя Боря кивнул, соображая, что теперь ему нужно покупать новый реквизит, и, скорее всего, за собственные деньги.

– А слышали, что было вчера в Славгороде? – спросил его униформист.

– Никогда.

– На площадь перед управой вышли тридцать пенсионеров с лозунгом: «Долой продажную власть!» Слава богу, милиция была с собаками и разогнала несанкционированный митинг.

– Странно, – сказал дядя Боря, – не понимаю, чего им не хватает. Вроде все есть. И степь, и трава… А им все мало. Испорченный, дикий народ.

– И главное, неблагодарный, – согласился униформист.

Дверь автобуса закрыли, мотор взвыл, выпустив из себя облако запоминающегося дыма. Иллюзионист принюхался и пробормотал с тоской:

– Жалко, что дым пропадает даром. Немцы себе этого не позволяли. – И тут же пояснил свою мысль: – У них выхлопные газы шли прямо в салон, в котором сидели асоциальные элементы. Экономично, и не надо никакой пилы.

– Не понял, – сказал униформист. – Это какая машина была? «Опель» или «фольксваген»?

– И не поймете. Езжайте, – махнул рукой дядя Боря, поймав себя на мысли, что униформист и техническая фантазия – две вещи несовместные.

Ему стало грустно. Автобус набычился, вцепился в теплую землю и отвалил прочь.

1

Василий Карлович Неволин бросал кусочки хлеба в портрет Людвига Фейербаха, повешенный на казенной стене. Этот портрет он вырезал в девяностых годах из одного популярного журнала, решив почему-то, что покойный философ, не угодивший в свое время марксистам, сильно смахивает на грядущего мессию, которого он искал везде и не находил. К лицу невезучего немца, ославленного, проклятого и забытого, дознаватель пририсовал круги с цифрами, как в тире: десятка была в середине, где-то в районе переносицы, а все остальные цифры – по бокам, по нисходящей в зависимости от удаления от центра. Перед Василием Карловичем лежал батон белого хлеба, дознаватель отламывал от него кусочки, макал в чернильницу и кидался в печальную мишень. Хлеб оставлял на портрете черные ссадины, подобные пулевым отверстиям, кровь у философа была чернильная, литературная. Неволин никак не мог попасть в десятку, все время мазал по бокам. Снова окунал хлеб в чернила и снова мазал и мазал…

Наконец, потеряв терпение, содрал портрет со стены, скомкал и бросил себе под ноги.

Что мучило его, что угнетало? Угнетало бездействие. Дознавателя не сильно беспокоил тот факт, что на местной свалке, занимавшей десяток квадратных километров степи, кто-то обнаружит части распиленного экзекутора, там находили и не такое, например, слиток золота весом в сто пятьдесят граммов, так что на куски тела в каких-то черных пакетах мало кто обратил бы внимание, кроме бродячих собак… Но в душе была бесприютная пустота. Будто вместе с Павлючиком Василий Карлович отпилил что-то от себя самого.

Он тупо уставился в телефонный аппарат. Снял трубку и накрутил внутренний номер…

– Мошкарев?.. Неволин на проводе. Кто там у нас сидит в КПЗ? Ладно. Веди ее сюда.

Положил трубку на рычаг.

Снял ее и снова положил, качая трубку, как на качелях. Душе нужен был праздник. И если даже не праздник, то какая-нибудь легкая дурь, от которой можно было согреться изнутри, подразумевая, что весь окружающий мир намного глупее и гаже, чем ты сам.

…Дверь кабинета отворилась.

На пороге стояла сухопарая девица под два метра ростом, в синтетическом свитере, порванном на левой подмышке, и в купальных трусиках, из-под которых глядели худощавые ноги в свежей дактилоскопии недавно поставленных синяков.

– Ты почему ее в трусах привел, Мошкарев? – строго спросил дознаватель. – Юбка где? Небось порвал, сволочь?!

– Да я ее пальцем не тронул, – ответил Мошкарев искренно. – У меня с этим строго… Да кто на такую лярву польстится? – добавил он.

– Маркитантова Наталья Сергеевна… – сказал задумчиво Неволин. – Что там на нее?

– Унесла с завода две чугунные чушки.

Василий Карлович сокрушенно покачал головой. Количество совершенных глупыми необразованными людьми преступлений иногда переполняло чашу его сознания, и тогда хотелось жалеть всех – и правых, и виноватых, и врагов, и друзей…