Совокупный удар, нанесенный в боевые порядки персов, вызвал панику в передовом войске, оно остановило продвижение вперед, а затем подалось назад. Эту перемену тотчас же почувствовали стоявшие против них егеря и карабинеры, но еще раньше их – казаки. Занятые некоторое время несвойственной для себя обороной да еще вынужденные испытать горечь отступления, они ощутили необычайный прилив сил. Несколько минут понадобилось им, чтобы перегруппироваться и броситься в атаку.

Нижегородцы еще довершали избиение врага, когда по их рядам пронеслось: казаки... Казачья манера ведения боя была хорошо знакома и требовала убраться с пути. В атаку они всегда шли всем скопом: за всадниками неслись полевые кухни и весь немногочисленный обоз. Болдин, решивший сделать небольшой роздых у опрокинутой пушки, с интересом наблюдал за движением набиравшей силу конной массы. Через несколько мгновений казаки поравнялись с ним, за быстротой и поднятой пылью нельзя было даже разглядеть их лиц. У одного из казаков, задевшего на всем скаку выступающую часть пушки, оторвался привязанный сбоку котелок, и он крикнул, обернувшись назад: «Манерка!»

Крик этот передавался все дальше, пока не достиг последнего ряда атакующих. Один из казаков отделился и, изогнувшись на всем скаку поднял копьем с земли оторвавшийся котелок. Через минуту от казачьего полка осталось только облачко пыли. С неистовым напором они врезались в бегущего неприятеля, из-за пыли Болдин ничего не видел, слышал только топот, выстрелы да звуки «тяп, тяп» – точно мясник разделывал тушу. Это разъяренные казаки рубили неприятеля.

Движение уставших драгун несколько замедлилось. Спустя некоторое время явились результаты лихой казачьей атаки: груды поверженных тел и лишь изредка одинокие фигуры чудом уцелевших – в нынешней битве озлобленные казаки пленных не брали. Утомленное сознание Болдина вырывало из общего хаоса лишь отдельные картины. Вот на пути возникла фигура одиноко бредущего сотника, он, с трудом передвигая ноги, упорно двигается вслед за своими товарищами.

– Стой, ваше благородие, – кричат ему обгоняющие драгуны, – поберегись...

– Все равно я уже ранен... – хрипло отвечает тот.

Болдин приостановился, рука сотника вся в крови, из нее вырван вражеской шрапнелью кусок мяса...

– Вперед, братцы, вперед, – повторяет сотник, – я жду карету.

Так они называют свои убогие санитарные повозки.

Чуть далее встретился казак, ведущий на поводу свою лошадь. Его лицо залито кровью, она сочилась из виска и падала каплями на рубаху, но ему не до этого. Он бережно затыкал тряпицей рану на шее лошади, гладил ее морду и что-то ласково шептал. Ему не до кареты, только бы спасти боевого друга.

Небольшое расслабление позволило вернуть утраченные силы, и драгуны продолжили преследование вконец расстроенного противника. Перед самым Кюракчайским ущельем им удалось отсечь часть вражеских батальонов и броситься в очередную атаку. Батальоны были изрублены, лишь немногим удалось скрыться за лесистым курганом и занять оборону в болотистой низине. Их атаковали подоспевшие карабинеры.

– Сдавайся, Херам-заде! – весело кричали солдаты. – Залезши в грязь дела не поправите.

Когда на помощь карабинерам подошли херсонцы, неприятель бросил оружие. Это были почти единственные трофеи всего сражения: два орудия, три знамени и тысяча пленных. Подъехавший Мадатов позавидовал майору Клюгенау:

– Ты, братец, счастливее нас и воротишься не с пустыми руками. Эти чабаны бежали так шибко, что нам ничем не удалось поживиться.

Уже стемнело, когда утомленный, покрытый пылью Мадатов явился в оставленный персами лагерь на Кюракчае и предстал перед Паскевичем. Он начал было докладывать об окончании битвы и взятых трофеях, но тот прервал его самым неожиданным образом: раскрыл объятия и стал искренне благодарить. От удивления у Мадатова даже перехватило в горле, а Паскевич еще более усугубил его удивление, когда попросил накормить солдат и организовать их отдых.

– Но с рассветом, князь, позаботьтесь об энергическом преследовании персов, да так, чтобы они в самое кратчайшее время были изгнаны из российских пределов.

В этом приказе не было ничего чрезмерного, Аббас-Мирза отступал с большим проворством, для ускорения он даже посадил пехоту на лошадей вместе с всадниками. Неудивительно, что уже через день он был за Араксом, а вслед за ним переправилась и вся армия. В Карабахе не осталось ни одного неприятельского воина, попадались только раненые, изголодавшие люди, которых убивали и грабили недавние союзники – татары. Но участь тех, кому удалось убраться за Аракс, была немногим лучше: попавшие под гнев Аббас-Мирзы начальники были отрешены от командования, бежавшие из-под Шамхора повешены, а многих он приказал посадить на ослов лицом к хвосту и в этом позорном виде возить на посмеяние.

Так закончилось Елизаветинское сражение. Общие потери персов составили две тысячи убитыми и тысячу пленными. Трофеев оказалось немного: пушки и четыре знамени. Одно, добытое нижегородцами, красное с изображением золотого льва, держащего в лапе обнаженный меч; три – белые, на которых покоящийся лев освещался восходящим солнцем, что служило символом могущества Персии. Эти знамена возились впоследствии по улицам Петербурга и затем были отправлены в дар Москве. Там же повелелось хранить и другие трофеи: знамена – в соборах, пушки – на кремлевской площади.

А наши потери оказались не столь уж большими: убито 9 офицеров и 43 нижних чина, а 240 человек ранено.

Участники сражения были удостоены высоких наград. Мадатов получил чин генерал-лейтенанта и бриллиантовую саблю с надписью «За храбрость», Вельяминов – Георгиевский крест 3-го класса, полковник Шабельский произведен в генералы и получил Георгиевский крест 4-го класса, такой же награды были удостоены полковник Симонич, майоры Юдин, Клюгенау и еще несколько офицеров.

В числе награжденных оказался и поручик Болдин. Оказался случаем, поскольку находился на положении временно прикомандированного, о котором начальство вспоминает при необходимости и забывает при наградах. Когда он представлялся по случаю своего убытия к месту постоянной службы в 42-й егерский полк, генерал Вельяминов поблагодарил его за службу и спросил о награде. Узнав, что молодой офицер, о храбрости которого он был наслышан, не удостоен таковой, генерал обратился к Паскевичу.

– В чем же дело? – удивился тот. – Я помню этого юношу, он ведь, кажется, у нас холостой? Вот и дайте ему Анну, с ней и служить будет веселее...

Так по прошествии некоторого времени поручик Болдин стал кавалером ордена Анны 3-й степени.

Не был обойден наградами и сам Паскевич, получивший золотую саблю, украшенную бриллиантами. В своем письме Паскевичу от 28 сентября Николай I писал:

«Получив от Вас известие об одержанной Вами победе, первой в мое царствование, и приемля оную как знак видимой благодати Божией на нас, мне душевно приятно, любезный Иван Федорович, старый мой командир, что предсказание мое Вам при прощании сбылось; не менее того, я уверен, что, если б не Ваши старание и умение, таких последствий не было б и – зная это, я послал Вас. Теперь надо не довольствоваться сим добрым началом... надо ожидать в Эривани главного сопротивления и что без осады не обойдется, поэтому должно к тому приготовиться... Решить должно, можно ли войти в Персию и, дойдя до Аракса, блокировать Эривань до прибытия осадных принадлежностей; во всяком случае, желательно не давать персиянам опомниться; стало, чем скорее появимся мы у них, тем считаю лучше...»