Рабинович выпить захотел.

Почему не выпить бедному еврею,

Если у него нет срочных дел?

Блатной народ, для которого слово «еврей» было ругательством похуже матерного – за механическое выражение неуважения к маме собеседника тот бить морду сразу не кидался, но попробуй только причислить его к семитам, тут же огребешь по полной, – с открытыми душами внимал блатной трагедии. Волшебная сила искусства!

Выпить, ну так выпить,

Мы решили выпить

И зашли в вокзальный ресторан.

Там сидела Мурка. В кожаной тужурке

Был у ней заряженный наган.

Знаменитые слова «Ты зашухерила всю нашу «малину» и теперь за это получай» пели хором. Скажи какой зануда, что это вполне классицистская трагедия, основанная на конфликте между любовью и долгом, компания его просто не поняла бы. Между тем сионистский сюжет развивался не совсем по признанному образцу.

…возле синагоги мы решили Мурку застрелить.

Рабинович стрельнул, стрельнул – промахнулся

И попал не в Мурку, а в меня.

Я лежу в больнице, а падла Рабинович

С Муркою гуляет без меня.

Закончив балладу, исполнитель поднял за ножку бокал с водкой, чокнулся с Куцым, Лыцарем и Ванюшей, поклонился остальной честной компании и медленно выпил.

«Общество» терпеливо ждало, пока артист закусывал. Девушки под влиянием печальной истории даже загрустили. Певец чутко уловил настроение масс и ударил по струнам: «Гоп-стоп, Зоя, кому давала стоя?» Номер был многократно отработан, и марухи хором рявкнули: «Начальнику конвоя, не выходя из строя».

Затем публика взорвалась просьбами. Круглик пел часа полтора. Потом встал Труха и объявил танцы. Народ к этому времени уже был сыт, пьян и к общению готов.

Труха установил чёрную пластинку, зашипела, скользя по краю, игла. «Фокстрот «Двадцать крошечных пальчиков», – объявил он.

Первым выбрался из-за стола Круглик. Навстречу ему выскочила Машка. Певец накрыл левую ладонь свежим носовым платком. Девушка кокетливо опустила руку на ткань. Большой и указательный пальцы правой Валера устроил на талии партнёрши. И повел её мелкими дёргаными шажками по свободному пространству.

За законодателем стиля на простор выбирались другие парни и девицы. Куцый дёрнулся было встать, может, пригласить бывшую свою Любку. «Сиди», – прошипел Косой Лыцарь. Людей было много, танцевали уже впритык пара к паре. Сунуть в потной толчее заточку в спину – делать нечего.

«Пальчики» сменялись знойными танго и ещё какой-то музычкой, определить её смог бы разве что Круглик. В промежутке пили и закусывали, уже без общих тостов, разбившись на небольшие группки. Табачный дым висел тяжёлыми слоями, не успевая вытягиваться в форточки.

Потом парочки стали тихонько ускользать вверх по лестнице, чтобы успеть занять одну из комнат на первом этаже. Почин и здесь положил Круглик. Точнее сказать, артиста потащила за собой всё та же Машка. Вторым потопал Жура-Журавель, нежно гладя по заду выбранную шмару, кого именно – Куцый не разобрал.

Когда в зале осталась примерно половина празднующих, паломничество наверх прекратилось. Свободные места кончились. Теперь жди, когда освободятся.

Витюля обводил глазами танцующих, но ни Костю, ни Любку не находил. Когда они прокрались наверх, пахан не заметил.

Хозяин, Вова Труха, выключил люстру. Теперь зал освещался только тремя бра на стенах. До лирического полумрака дело не дошло, но всё же не как под прожектором у ворот лагеря.

Очевидно, Куцубин перебрал с непривычки, утратил бдительность, задремал. Разбудил его Труха. Хозяин дома был сильно встревожен.

– Витёк, пойдём, – позвал он.

За спиной Вовика толпилось почти половина кодлы, кто не вырубился вмёртвую. Полуодетые, хмурые, перепуганные. Машка рыдала в голос, размазывая по красному лицу слёзы.

Куцый тряхнул головой, чтобы прогнать хмельную одурь. Лыцарь встал, пахан двинулся за ним. Цыган прикрывал сзади. Только поздно спохватились – захотел бы Труха, все уже в подвале валялись бы.

Труха провёл на первый этаж, толкнул дверь дальней комнаты. На полу лежали два голых тела. Костя Саксаганский, коренастый, мускулистый, ткнулся лицом в пыльный замусоренный пол. В районе поясницы, справа видна была узкая – от остро отточенного лезвия – рана. Именно в том месте, которое ныло у Виктора весь вчерашний вечер.

Любка валялась на спине с раскинутыми голыми ногами. У девушки рана была под левой грудью. Крови вытекло мало, тоненькая засохшая струйка, убегавшая под бок. Глаза остались открытыми.

Витюля медленно обернулся. Труха стоял прямо перед ним. В открытой двери видны были Косой Лыцарь, за ним полуголый Жура, перепуганные пацаны, девки, чуть прикрытые комбинациями или какими-то тряпками.

– Витёк, мы все тебе сочувствуем, мы тебя понимаем, – медленно произнёс Свищев. – И всё же, зачем ты так?

Портной Пинхус Мордехаевич Копфман жил и работал в шикарном доме постройки начала века, на углу Петровки и Столешникова переулка. Он занимал нечто вроде студии в мансарде, перепланированной из чердака над восьмым этажом. Маркова провожал к нему «начвещь» в ранге интенданта первого ранга, Михаил Иванов, плечистый двухметровый мужик с вечно красным лицом. Служба научила его улыбаться почти постоянно, то презрительно, то угодливо, зависимо, с кем дело имел. В общем, помогало, на заветный ромбик, он слышал, представление уже было подготовлено[9].

Гудящий и лязгающий лифт довёз до верхней площадки, дальше два марша пешком.

Пройдя по длинному коридору, посетители оказались в просторной комнате. Внешняя стена представляла собой одно огромное окно. Три остальные стены этого пустого зала были зеркальными. Отражения множились и дробились, создавая ощущение нереального пространства, словно ты попал в мозг шизофреника или в фильм вошедшего недавно в моду английского режиссера Хичкока.

Вдоль стен стояли несколько манекенов, посередине – огромный раскройный стол, заваленный кусками ткани, бумажными лекалами, мотками ниток, пластинками мела. В дальнем углу, лицом к свету и боком к собственному отражению, темнели несколько швейных машин «Зингер» с ножным приводом. Разных размеров, конструкций и назначения.

Пока Марков оглядывался, в мастерской ниоткуда возник тощий седой человек. Его профиль можно было использовать вместо ножа: узкое лицо с горбатым крупным носом, казалось, фаса не имело вовсе. Одет он был в серые брюки, белоснежную рубашку, поверх них – чёрный саржевый фартук. На шее вместо галстука и как символ профессии болтался портновский метр.

– Здравствуйте, Пётр Миронович, – сказал Иванов. – Вот, привёз к вам товарища. Еле уговорил.