Шаляпин, кстати, пел изумительно и удивительно в тему.

Я встаю с места и начинаю аплодировать. Зал вслед за мной в едином порыве взрывается бурными овациями. Очень правильная, политически грамотная ария. Нужно поддержать и двинуть в массы. И лично поддержать Федора Ивановича. Нужно развивать русскую школу, делая ее еще более патриотической. На это никаких денег жалеть не стоит.

На сцену вынесли большую корзину цветов в черно-золото-серебряных и бело-сине-красных лентах. Объявляется благодарность от имени государя императора. Вновь встаю с места, и на зал обрушивается новая волна восторженных криков и оваций. Шаляпин кланяется, вызывая новые волны восторга в зале.

Но ничто не длится вечно. Шум стихает, объявляется антракт, и особо страждущие могут отправиться в буфет. Впрочем, театр не только место, где можно перекусить. Вся тусовка высшего общества сейчас здесь. Уж они-то сюда точно идут не ради буфета. Себя показать и других посмотреть. Обменяться сплетнями и обсудить знакомых. Покрасоваться и посмеяться над другими. Топить друг друга, но вместе ополчиться на пришлых, на пришельцев не из их круга.

– Ваше императорское величество!

Оборачиваюсь. Министр просвещения и культуры Ольденбург заводит в мою ложу крепыша-богатыря в концертном костюме.

– Ваше императорское величество! Позвольте представить вам господина Шаляпина.

Крепко жму Шаляпину руку.

– Благодарю вас, Федор Иванович, за то, что вы есть у России. Уверяю вас, пройдет сто лет, но наши потомки все равно будут слушать ваши арии и восхищаться вашим талантом!

Шаляпин расплылся в улыбке.

– О, благодарю вас, ваше императорское величество! Вы очень добры!

– Отнюдь, Федор Иванович, доброта тут совершенно ни при чем. Вы настоящая эпоха в русском искусстве, и благодарное Отечество воздает вам должное.

– Ну, что вы, ваше императорское величество! Разве можно тягаться с популярностью вашего величества? В последние дни все о вас только и говорят.

– Вот как? И что же говорят?

Шаляпин сделал неопределенный жест.

– Сколько людей – столько и мнений.

Усмехаюсь.

– Разумеется. Кому, как не вам, Федор Иванович, известно, что любое новшество не может не вызвать ожесточенные споры. Но Бог с ними. Что вы сами думаете об этом?

У него была возможность уйти в отказ, включить дурака, начав выяснять, что именно я имею в виду под «этим», но он ответил прямо:

– Ваше императорское величество. Я выходец из крестьянской семьи и повидал в жизни всякого. И как деревенский мужик, который сумел выбиться в люди, хочу сказать – люди ждут и верят в доброго и мудрого царя. Вы даже не представляете себе, как глубока эта вера и насколько велика эта надежда. Возможно, это последняя надежда. Не обманите ее.

Академик Ольденбург не знал, куда ему деваться. Я его понимал. С одной стороны, он весь такой себе либерал, член партии кадетов, активный участник старого Союза Освобождения и министр просвещения в несостоявшемся в этой истории Временном правительстве. Но с другой-то – он ничего-себе-министр, и монарх тут вовсе не атрибут истории. И кое-кто из лидеров его партии сейчас коптит потолок камер Петропавловской крепости. А здесь, заметьте, не митинг, а Императорская ложа.

– Что ж, Федор Иванович, смею надеяться, что народ дождался своего царя. Во всяком случае, если найдутся те, кто поможет императору в его деле. Вы готовы подставить свое плечо?

Шаляпин на секунду растерялся, но быстро овладел собой и кивнул. Я протянул ему руку.

– Добро пожаловать в команду единомышленников, Федор Иванович. Уверен, что мы с вами еще не раз обсудим эту тему, и господин Ольденбург окажет вам все необходимое содействие. Не так ли, Сергей Федорович?

– Точно так, ваше императорское величество! – с готовностью закивал министр-академик.

Мы тепло расстались с Шаляпиным, и каждый из нас вернулся на свое место – он на сцену, а я в кресло. Что ж, скоро второй акт.

– Ваше императорское величество!

Нет, не дадут царю спектакль посмотреть. На сей раз Суворин с неким господином.

– Ваше императорское величество! Позвольте представить вам господина Айзенштейна, основателя и руководителя «Русского Общества беспроволочных телефонов и телеграфов».

– Рад познакомиться с вами, господин Айзенштейн, – милостиво киваю я в ответ на его поклон, – не вам ли мы обязаны искровыми радиостанциями на Ходынке, в Царском Селе и Твери?

– О, ваше императорское величество, вы льстите мне, помня такие мелочи!

– Отчего же? Это никак не мелочи. Именно вашим установкам мы обязаны бесперебойной связи с союзниками по Антанте и эфирному обмену сообщениями между столицами. Уверен, что за радио будущее. И верю, что вы продолжите работать на благо России. Если вам потребуется какое-то мое участие или содействие в развитии радиодела в империи, то прошу вас, без стеснения, обращаться в Высочайшую Канцелярию.

– Благодарю вас, ваше императорское величество, вы очень добры.

Мы раскланиваемся, и я вновь усаживаюсь в кресло. Да, такой вот выход в свет может быть куда более эффективным для дела, чем мое заточение за стенами Кремля. Вот как бы ко мне туда попал Шаляпин? Или вот тот же Айзенштейн?

Впрочем, Шаляпин вновь на сцене, а потому предадимся наслаждению истинным искусством. Жаль только, что такие вот выезды в театр не могут быть для меня слишком уж частыми. О печальной судьбе убиенного в театре Столыпина также следует помнить. И уж как минимум свои появления не слишком анонсировать.

Так что сидение за высокими кремлевскими стенами, к сожалению, придется продолжить. Никогда не думал, что сидение в крепости так похоже на домашний арест! Высокие стены, охрана, постоянное присутствие придворных и прочих лакеев, царь и великий князь всея Руси и прочая, прочая, прочая собственной персоной. Каждый мой шаг регламентировался, каждое движение было четко оговорено этикетом и протоколом, вилку туда, салфетку сюда, чисто, как в трамвае…

Фактически мы с Георгием оказались узниками крепости. И я видел, как тоскливо было мальчику в этой раззолоченной клетке, где даже детей не было! Жить так было невыносимо, работать эффективно невозможно. Нужно выехать на осмотр объекта или на церемонию? Так целая спецоперация начинается! И чуть ли не главным вопросом в этой операции становился, собственно, сам выезд из Кремля. Узкие улицы центра Москвы, их переполненность народом и извозчиками – все это делало меня удобной мишенью для всякого рода случайностей и провокаций, с которыми мое правительство в моем лице мириться было не готово.