все меньше становилось алчущих зрелищ и все больше жаждущих выпивки и скандалов. Стреляли повсюду: на улицах, в ресторанах, в театрах во время спектаклей. Играть было почти невозможно, а иногда и унизительно. А тут еще однажды пришло требование из военной комендатуры: всем мужчинам от такого-то до такого-то возраста явиться в воинское присутствие. Некоторые актеры спрятались, более наивные явились, их послали «на переосвидетельствование», и больше мы их не видали…

При таких обстоятельствах в последние дни 1919 года спектакли, конечно, прекратились.

Грабежи усилились, пошли облавы, аресты, начались ночные дежурства у ворот и на лестницах. Так продолжалось несколько дней и ночей. И вдруг однажды ночью — тишина… Неестественная тишина. Я осторожно выглянул на улицу — никого. Медленно, озираясь, вышел на главную улицу — Большую Садовую — и… ужасное, нестерпимое зрелище: отступая, белые развесили по всей улице на деревьях людей. Они висели гирляндами, в нижнем белье, как будто стояли под кронами. Мне стало дурно. Ноги подкосились, и, держась за стены, я побрел домой.

На лестнице дежурили мои приятели, опереточные актеры: старый комик Александр Кошевский, молодой тенор Николай Дашковский и Владимир Хенкин. Я рассказал им про это гнетущее зрелище, и мы притихли, подавленные…

На рассвете стало слышно медленное, равномерное цоканье копыт. Оно не нарушило, а как-то подчеркнуло жуткую тишину и мертвенность города. И страшно, и непонятно… Кто это? Мы открыли дверь — русские богатыри в старинных шеломах, красноармейцы! И мы обрадовались. Экспансивный Кошевский даже выскочил на улицу и бросился навстречу кавалеристам. Но красноармейцы, увидав бегущего хорошо одетого толстяка, заулюлюкали, засвистели, закричали: «Буржуй толстопузый! Держи его!» — а он растерялся и стоит… Мы быстро втянули его за руку обратно в подъезд. И долго еще нижняя губа у него тряслась от пережитой обиды: он — всей душой, а его за врага приняли…

Прошел день, прошел другой… Город притаился и ждал: когда же начнутся грабежи? А грабежи не начинаются… Тут что-то не так. Не может этого быть… Пришел к Дашковскому его знакомый, бывший офицер, ныне, как он сказал, «комсостав», член партии. Я к нему:

— Как это вы удерживаете солдат-победителей от грабежа?

Он смеется:

— Хотите знать?

— Хочу, и очень.

— Пойдемте вечером в гостиницу «Палас», там собрание будет. Послушаете.

И вечером повел меня на это собрание. В большом зале ресторана полно. Столы вынесены. На эстраде — президиум, очевидно этот самый «комсостав». В зале — бойцы. И вот военный в папахе заговорил о том, что награбивший боец перестает быть бойцом и становится позором Красной Армии. Говорил он просто-просто, без аффектации, без темперамента, а звучали его слова как-то необычайно убедительно.

Потом на эту же тему говорил другой из президиума, с усами. Этот, казалось, был уж совсем свой для сидевших в зале бойцов. Говорил он с юмором, и бойцы грохотали после каждой шутки. Он так образно позорил, так издевался над охотниками положить поперек седла мешок или ящик добра, что опять чувствовалась невозможность и гнусность грабежа.

Первым оратором был Климент Ефремович Ворошилов, вторым, с усами, — Семен Михайлович Буденный.

И я сам поверил и перетрусивших знакомых заверял, что грабежей не будет: не та армия пришла. И грабежей не было — еще один удар по моей аполитичной психологии. Удар крепкий, убедительный… но… боли не причиняющий!

А через несколько дней открылись театры, организовали профсоюз, в который сгоряча не хотели пускать ни администраторов, ни директоров, ни даже режиссеров, ни дирижеров — никого, кто так или иначе мог «распоряжаться судьбой» театральных работников.

Когда командование Кавказским фронтом присмотрелось к театрам и наш «Гротеск» пришелся по душе, начальник политотдела Иван Владимирович Балашев предложил нам перейти всем театром к нему, обслуживать бойцов.

Мы отказались: зритель пошел новый, было его много, и различные организации покупали у нас спектакли и платили замечательно — посылали нам возы всего, чего только душа желала!

Одно было плохо: холодно в театре ужасно! Дом большой, согреть его трудно. Как-то шел у нас спектакль для сотрудников Донского продовольственного комитета — Донпродкома — самонужнейшей организации. Зрители сидели в пальто, и я вел спектакль в пальто. Разговаривая, я как-то развел руками, пальто распахнулось, — смех! Не понимаю, над чем смеются?.. Оказывается, подкладка шелковая посеклась, висит полосами. В зале смеются, а председатель Донпродкома говорит из первого ряда:

— Товарищ Алексеев, что ж это вы так обносились? Неловко.

— А что ж делать? Купить негде.

— Вы бы к нам обратились, мы уж как-нибудь нашли бы кусочек шелка на подкладку…

— А я уже обращался… Говорят — нет.

— Как — нет? В Донпродкоме да нет?!

— Да, именно в Донпродкоме. Мне так объяснили: мы, говорят, потому и называемся так, что на требования отвечаем: Дон-прод-ком, то есть «донашивайте, продавайте, комбинируйте»…

Взрыв смеха, а наутро — отрез шелка. На дом прислали.

А вот еще эпизод тех же дней. Попозже.

Как-то было назначено ночью «изъятие излишков у буржуазии». Город был разбит на квадраты, кварталы оцеплены, и в зажиточных квартирах реквизировали для фронта лишнее белье, одежду, обувь. Я снимал комнату у небогатой вдовы. Возвращаюсь после спектакля, звоню; открывает красноармеец.

— Вам чего?

— Я здесь живу.

— Заходите.

У вдовы этой был сынишка двенадцати лет. Наведывался к ней утешитель, коренастый жгучий брюнет. Он был женат, но каждый месяц устраивал себе на службе командировку дня на три, на четыре и проводил их у этой вдовы.

Когда я вошел, хозяйка и старший боец стояли в моей комнате, и она уговаривала слезливым тоном:

— Я женщина бедная, вот тут в столовой мой сынишка спит, а в этой комнате квартирант живет, артист…

— Вы мне про артиста не рассказывайте, а покажите, какие у вас и у артиста вашего излишки.

В этот момент вошел я. Хозяйка приободрилась:

— Вот он, жилец, с ним и разговаривайте.

Боец повернулся ко мне, и сразу лицо его из официально-сурового стало ласково-улыбчатым:

— О-о! Так то ж Алексеев! Так это ты здесь живешь? Что ж ты, мамаша, молчала? У тебя, товарищ Алексеев, искать не будем, потому артисты не буржуазия, а вот у хозяйки твоей…

— Да она вдова, живет своим трудом…

— Ну, тогда пойдем.

Он направился в переднюю и уже на ходу распахнул дверь в спальню. На постели под одеялом — здоровенный черноусый парень…

— О! А это ж кто? — удивленно спросил старший.

Общее смущение.

— Вы что здесь делаете?

В ответ из-под одеяла раздался робкий застенчивый голос:

— Я в командировке…

Когда документы были проверены и командировка оказалась налицо, бойцы, стуча сапогами и прикладами, смеясь и отпуская не слишком скромные шутки, удалились. Едва закрылась за ними дверь, хозяйка запричитала:

— Ой, господи!.. Чего они