На следующее утро батальон повлекся на стрельбище. Мы с Ламсдорфом договорились осмотреть место расстрела и, когда привезли обед и бойцы загремели посудой, пошли к низине в южном углу поля. Травы крепко хватали за голенища сапог. Березы приближались и плясали перед глазами. Лишь подойдя вплотную, я заметил горбики, холмы в метр высотой, а под ними — ведущий к дороге ров, заросший таволгой. Ламсдорф догнал меня и уставился вниз. Минуту мы простояли не шевелясь. Я не мог заставить себя спуститься — казалось, земля разверзнется и меня проглотит болото из костей и сгнившей плоти. Ламсдорф, угадав мысли, вздохнул: «Зима прошла, земля уже схватилась». Он опустился вниз, чуть поколебался и все-таки сел по-турецки. «Господи, — сказал он, закрыв лицо руками. — Мы на стороне зла и хотим за счет зла победить большее зло». Я подумал, что почему-то не удивлен тем, какой Ламсдорф пошляк, но тут же вспомнил свои собственные, ровно такие же размышления. Впервые в жизни мне захотелось курить. Мы двинулись вдоль рва. «Гитлер, конечно, маньяк, — сказал я Ламсдорфу, — но гораздо гаже, что ему подчиняются эти дворяне, просвещенные вермахтовские офицеры, на которых так надеется Санин. Они всё знают про убийства мирного населения, и кто они после этого, если не соучастники? Да со всеми немцами нельзя иметь дела. Я читал Канта, Гете, и как, спрашивается, эта нация может все знать и подчиняться?» «Ну, не все, не все, конечно, — пробормотал Ламсдорф, сунув в рот травинку и тут же выплюнув ее. — В Берлине даже военные молчали о евреях. Некоторые осуждали Гитлера за антисемитизм, когда слышали о погромах или когда видели, как в трамвае парни таскают еврея за бороду, но никто не знал, что их вот так ставят на край и целят в затылок…» Возмущение поднялось из желудка, как рвота. «Послушайте, ладно берлинцы, но вы-то видели листовки „Поднимай на штык коммуниста и жида", вы-то не могли не знать, кого ищут эсэсовцы и что с ними делают». Ламсдорф поднялся. «Ну да, Росс, я лукавил с учителем. В Смоленске меня предупредили, что до нашего прибытия здесь действовала Sonderkommando 7b. Но вот что я хочу сказать: моя родина — Россия, и я ненавижу большевиков с их мечтами о коммунизме. Мы можем вернуть власть русским — надо пользоваться случаем. А что касается евреев, то среди большевиков их было очень много, и это дало повод Гитлеру ненавидеть их… Ну не послал нам бог союзника, чтобы руки у него были вымыты с мылом, — и что ж теперь, не бороться? Вермахт не участвует в акциях и худшее, что делал, это передавал евреев эсэсовцам, а вы выставляете меня соучастником убийств!» Ламсдорф вскочил и зашагал обратно по нашим следам, из которых успели подняться раздавленные стебли трав. Начинался август, такой же испепеляющий, как и все то лето.

Это был последний раз, когда мы виделись. Спустя несколько дней их с Паленом вызвали в Осинторф. Там в бешенстве метался по квартире с иконами на стенах Кромиади, которому передали приказ по вермахту: эмигранты больше не могут участвовать в добровольческих соединениях. Что это, измена или кто-то донес про тайные собрания, никто не знал. Берлинцы обсуждали это строго меж собой. Грачеву передали, что спор кружил вокруг того, советовать ли солдатам тайно, чтобы уходили к партизанам, или все-таки дождаться новых командиров, посмотреть на них и уже тогда принять решение. Постановили дождаться, и терпеть пришлось недолго. Гетцель привез им двоих: полковника Боярского и бывшего бригадного комиссара Жиленкова. Первый — поляк из-под Бердичева, гонялся за атаманом Махно, сделал карьеру, командуя всё более крупными частями, и попал со своей дивизией в окружение и плен. Второй — умный секретарь московского парткома, воевал бригадным комиссаром, а в плену ухитрился выдать себя за рядового и понравился немцам безыдейностью. Похоже, ни Боярскому, ни Жиленкову не объяснили, что творится в душах осинторфцев, поэтому первый высказывался сухо и неоткровенно, а второй и вовсе произнес перед строем речь о великой Германии, за которую нам выпала честь воевать. У Кромиади в палисаднике возникла делегация, предлагавшая взорвать Жиленкова в пороховом погребе, но он успокоил солдат — Жиленков просто перестарался, изображая политрука-фашиста.

Разобравшись с положением дел, Боярский рассказал все, что знает. Во-первых, военачальником, попавшим в плен, о котором Гетцель насплетничал Грачеву, оказался генерал Власов, командующий Второй ударной армией. Власов произвел на Боярского впечатление — сын кулака, семинарист, пошел воевать за красных, был на дипломатической службе, работал в Китае с Чан Кайши, мгновенно разбирался в людях, анализировал военную и бюрократическую игру, однажды уже попадал в окружение, но вышел к своим. В штабе плелись сложные интриги, и Власова отправили спасать армию, которая безнадежно увязла в чудских болотах и про которую все понимали, что ее не спасти. Генерал тоже понимал, но отказаться не хотел или не мог. Ему вновь пришлось приказать солдатам выбираться из окружения, кто как сможет, и на этот раз Власова опять поймали — выдал староста деревни, к которому он постучался за помощью. Немцам повезло, что первым из офицеров с Власовым беседовал генерал-полковник фон Линдеманн. Тот внимательно выслушал идеи пленного и подыграл горечи, с которой Власов разбирал ход боев. Линдеманн показал уважение и сочувствие, и поэтому в винницкий лагерь дознания генерала везли готовым к разговору о будущем. Его встретил Штрик-Штрикфельд. Полковник признался Власову, что в вермахте существует оппозиция, и политика на восточных землях изменится, и русских начнут рассматривать как тех, кого следует освободить, а не поработить. После чего предложил возглавить освободительное движение под эгидой вермахта, но управляющееся единолично и независимо.

Обдумывая предложение, Власов познакомился на прогулке во внутреннем дворе с Боярским. Они поспорили об идее новой армии и согласились, что красноармейцы в сколько-нибудь серьезных масштабах станут переходить только в русские части и только под командование русского военачальника. Оба знали, что, соглашаясь работать на Гитлера, взрывают за собой мосты. Но обоих тянуло сыграть в эту игру, потому что немцы действовали, как ни странно, свободнее: Гитлер был их святыней лишь формально, а на деле группа армий действовала без оглядки и офицеры ее были на порядок умнее и убедительнее советских интриганов. Однако и Власов, и Боярский сомневались, насколько сильна сама оппозиция в вермахте. Штрик-Штрикфельд убеждал, что только фельдмаршал Кейтель не их человек, а на всех остальных уровнях есть «мыслящие люди». В конце концов оба поверили, что идет серьезная игра. Оба сознавали, что их вербуют по высшему разряду — с подлинной душевной связью, с крепчайшим чувством правды, которое лежит в фундаменте веры вербующего. Без такой веры никого не соблазнишь даже по-настоящему великой задачей — и генерал, и полковник это знали, так как очаровывали пленных сами, и не раз. Но столь же ясно оба видели, что они — первая разменная карта, которую в случае опасности сбросят. Последний наш разговор, сказал Боярский, был о том, что дома в любом случае ждет петля или мучительная смерть в лагере где-нибудь у Ледовитого океана, поэтому мы ответили согласием. Власову было кем командовать — своего генерала ждали больше миллиона добровольцев. Его увезли в Берлин.

Повисла минутная пауза. Это что касается Власова, продолжил Боярский, а в Смоленске сейчас идет более мелкая, но важная для нас игра. Командование «Центра» пожаловалось Гитлеру на зверства партизан в тылу, чтобы получить от него приказ на лучшее снабжение, — а Гитлер добавил к директиве пункт, запрещающий участие эмигрантов в частях добровольцев. В итоге Шенкендорф получил санкцию отправлять народников охотиться на партизан, а их, Боярского и Жиленкова, послали заменить эмигрантов.