ладно, тогда я вам чаек принесу. Собственной заварки с душицей. Если что — кнопочку нажмите вот тут.

Радио, тихонько игравшее гимн СССР, сообщило о концерте по заявкам. Запела Клавдия Шульженко:

Клёны выкрасили город

Колдовским каким-то цветом,

Это снова, это снова

Бабье лето, бабье лето!

Что так быстро тают листья,

Ничего мне не понятно…

Я ловлю, как эти листья,

Наши даты, наши даты…

Я откинулся на спинку мягкого кресла. Мне было невероятно хорошо. И от того, что еду с удобствами. И от того, что на время скрылся от возможных хищников КГБ. И от того, что еду на Родину. Сибирь, как я люблю её!

И сразу вспомнились еще не написанные стихи Жени Евтушенко, с которым был лично знаком.

Родной сибирский говорок,

Как теплый легонький парок

У губ, когда мороз под сорок.

Как омуль, вымерший почти,

Нет-нет, он вдруг блеснет в пути

Забытым всплеском в разговорах.

Его я знаю наизусть.

Горчит он, как соленый груздь.

Как голубика — с кислецой

И нежной дымчатой пыльцой.

Он как пропавшая с лотка

Черемуховая мука,

Где, словно карий глаз кругла,

Глядишь, — и косточка цела.

Когда истаивает свет,

То на завалинке чалдоночка

С милком тверда, как плоскодоночка:

«Однако, спать пора — темнеет…»

А парень дышит горячо.

«Да чо ты, паря!» — «Я ничо…» —

«Ты чо — немножечко тово?

Каво ты делашь?» — «Никаво».

«Ты чо мне, паря, платье мяшь?» —

«А чо — сама не понимашь?»

Стихи прекрасно ложились на постукивание вагонных колес по рельсам, поэтому я начал читать его уже вслух:

И на сибирском говорке

Сердечко екает в руке

Сквозь теплый ситец, где цветы

Горят глазами темноты.

И вновь с чалдоночкой-луной

В обнимку шепчется Вилюй,

И лиственничною смолой

Тягуче пахнет поцелуй,

И вздох счастливо виноват:

«Задаст мне мать… Уже светат».

Родной сибирский говорок,

Меня ты, паря, уберег…

Отъехавшая после стука дверь купе прервала меня.

— Чаек, пожалте, — в руках проводника был поднос, на котором стояли серебристый подстаканник с ароматным (на все купе) чаем, вазочка с печеньем и горка синих упаковок «железнодорожного» сахара (на два кусочка каждая). — Ресторан откроется через полчаса, но я могу вам блюда прямо в купе доставить.

Я на миг задумался, потом отрицательно мотнул головой:

— Спасибо, сегодня сам схожу, а потом — да.

Отхлебнул чаёк. Да, не соврал проводник — чай шикарный. И не только за счет душицы, но и в целом, по сравнению с теми пакетиками, которые будут продаваться в будущем…

Евтушенко, сколько споров о нём было. Я Евгения знал хорошо, вместе охотились на медведя в его родном поселке Зима, в «Молодежку» иркутскую он часто заходил, бухали, его поэму там впервые опубликовали… Или опубликуют. Я тогда еще не свернул на темную дорожку, стихи писал.

И сейчас еду к себе — вот такому, чистому и наивному. А поэма был про тореадора. Помните:

Я публика,

              публика,

                         публика,

Смотрю и чего-то жую.

Я разве какое-то пугало?

Я крови, ей-богу, не пью.

Самой убивать —

                           это слякотно,

И вот, оставаясь чиста,

Глазами вбивала по шляпочки

Гвоздочки в ладони Христа.

Я руки убийством не пачкала,

Лишь издали —

                        не упрекнуть! —

Вгоняла опущенным пальчиком

Мечи гладиаторам в грудь.

Нормальный был Женя (тьфу, есть а не был), талантливый человек, живущий той правдой, которую искренне считал истинной правдой. Поэтому и:

Есенин, милый, друг друга мы браним

Парнас российский дрязгами засерен,

Но все ж мы чем-то связаны одним —

Любой из нас хоть чуточку Есенин…

Да, именно поэтому он способен был сказать:

…не учил меня быть коммунистом —

Он учил меня Блоку и женщинам,

                            картам, бильярду, бегам.

Он учил не трясти

                 пустозвонным стихом, как монистом,

Но ценил, как Глазков,

                     звон стаканов по сталинским кабакам…

Истинный талант сочетает «Хотят ли русские войны?» и «Идут белые снеги», мало задумываясь о том, что мелкие существа будут судить-рядить о нем в соцсетях и на кухне за стаканчиком водки. Он сам выбирает, где и как ему жить, но проживая в США он остается в сотни раз большим русским, чем тетя Мотя из Хайфы, и в сто крат большим патриотом, чем лживый Солженицин или двуличный Жириновский. Его работы бессмертны, в отличие от творчества будущих (после разрушения СССР) мотыльков: манерного завистника Быкова, простоватого Боба Дилана, злобной компиляторши Светланы Алексиевич…

Между прочим в СССР Евгения приняли (уже приняли) в Литературный институт без аттестата зрелости (из школы выгнали за хулиганство) и почти одновременно — в Союз писателей, в обеих случаях сочтя достаточным основанием первый сборник.

А ведь и я мог пойти по этому пути возвышения. Нет, не как поэт — куда мне до «идут белые снеги, как по листьям кружа…», но как журналист. Девчонки и водка, что уж лукавить, сбили меня с пути. Учился же без напряжения в вузе, три с половиной года армии могли обернуться воинскими сборами и военной кафедрой, больше трех лет бы сэкономил. А в журналистике вполне мог бы и собкором стать для центральной газеты или журнала всесоюзного…

В животе, промытом чаем, квакнуло. Ах да, ресторан. Прошел тамбур и вот я занимаю место за угловым (привычка с прошлой жизни прятать спину) столико и говорю официанту (в этом времени мужчины охотно идут в сферу обслуги):

— Никого больше не подсаживай. Мне — полный обед по твоему выбору и триста грамм водочки…

Глава 25

Мне стало грустно просто так

Без видимой причины

Из за какой-то ерунды, какой-то чепухи.

Когда грустят серьезные, солидные мужчина

Они не сочиняют печальные стихи.

Они не едут