ну, «винт» свой рядом положил, нам строго тут про это дело… Без оружия не ходим даже по нужде. Сижу, это, высираюсь, а тут шорохи, возня за камнями, вот же, думаю, разъебись оно в прабабушки ребро да через семь гробов в сраку, китайцы пришли! Жопа в говне, я на коне! Штаны натянул как сумел, «винт» схватил… тихонько так затвор передвинул, народ-то спит, тишина кругом… ох, думаю, растряси тебя хуеманка, щас всех перережут втихую. На четвереньках так аккуратненько выползаю из-за камня, «винт» в руках… сам, конечно, немного на нервах, гляжу… Манда ж ты иерихонская! Две бобрины ебутся! Тут посрать пойдешь, муди вмиг поморозишь, а эти тварины залупоглазые ебутся себе… Жирнючие такие зверюги, в каждом за пуд живого мяса! Вот, думаю, свезло-то! Заебись ты хуем косматым, против шерсти волосатым, трижды злоебучим проебом вдоль и поперек с присвистом через тридцать семь гробов в самый центр мирового равновесия! Прицелился хорошенько, чтобы одной пулей двоих сразу срезать, а то ведь, если одного тока прострелить, второй в момент съебется, они ж, двужопостворчатые, даром не дадутся… Вот пока еблись-крутились, так их выгодно ко мне развернуло, что я из винта как хуякну! Одного положило, другого аж на три сажени снесло!

В разговор вмешались другие бойцы:

– Мать же ж твою поперек, грушу тебе в пизду, гвоздь в подпиздок, ведьму в жопу, а головню в рот, чтоб пиздел вдумчивей! Три сажени! На пару аршин откинуло, не боле. Пуля-то японская, за шкуру, видать, зацепила, а так навылет должна была пройти…

– Мудозвон из пиздьей лужи, ебал гужи, пиздий лай слыхал, пизды не видал, на муди твои нассать, недоеба, твою мать, голой жопой забор ебал, в пизду глядел, хуя не углядел, пизда твоя аптекарская, хуй блошиный, подъебайка армянская, тебя там вообще не было!

– Я видел… Пожалуй, сажени на полторы точно снесло! – сказал пожилой вояка.

Он явно пользовался некоторым авторитетом и, скорее всего, был свидетелем описываемых событий, потому шумный спор, прервавший было историю повара-матерщинника, затих, а рассказчик смог продолжить:

– На две сажени, не меньше! Короче, шмальнул-то я прицельно, а эти разъебаи уже после на шум сбежались, тоже подумали про китайцев! Все как воинство небесное – без портков, а при оружии. Ну, ясное дело, разобрались, что к чему, сразу шкуры с бобрин содрали, кишки наружу, жир растопили, мясо шашкой порубили – и в казан. Ну, рисом еще для нажористости присыпали. Мы тут не жрамши нормально уже дня два как… В городе бойцы, поди, хари отъели, сто хуев им в рот через задний проход, в двенадцать апостолов и сорок мучеников мутный глаз, а мы тут торчим на горе, с голодухи придыхаем потихоньку.

Рерих улыбался. Рассказ бойца его позабавил. Варево выглядело аппетитно, однако есть мне совсем не хотелось: действие метамфетамина, как и обещал мой знакомец, продолжалось. Мороз не чувствовался, однако у костра стоять было все-таки приятно.

– Пойдем на станцию. – Рерих вывел меня из блаженного забытья. – Пообщаемся с Лисовским.

Здание радиостанции представляло собой довольно просторное помещение, отапливаемое буржуйкой. Вдоль стен стояли металлические шкафы высотой в человеческий рост, с множеством круглых датчиков. Еще был длинный стол с какими-то аппаратами, а над ним небольшое окно, через которое в помещение попадало немного света. Часть аппаратуры повреждена, это было понятно даже неспециалисту. Разбитые датчики, торчащие наружу пучки проводов, развороченные щитки с какими-то радиодеталями – все говорило о том, что кто-то очень постарался вывести агрегаты из строя. Отдельной горой лежали собранные отовсюду детали и схемы на больших бумажных полотнах. Среди этих схем и частей оборудования прямо на полу сидел молодой человек и, крутя что-то в руках, сверялся с бумагами в тусклом освещении керосиновой лампы. При этом он тихонько разговаривал сам с собой, причем был настолько увлечен «беседой», что даже не заметил нашего приближения.

Рерих приложил палец к губам и заговорщицки мне подмигнул. Мы, стараясь не шуметь, подошли поближе, и я смог в желтоватом свете керосиновой лампы разглядеть Лисовского. Он был худ, выбрит, но со следами жидкой щетины на щеках; взъерошенные волосы и довольно крупный нос довершали портрет. Среди этого радиобарахла и при тусклом свете он был похож на средневекового алхимика, который вместо реторты с таинственным содержимым вертел в своих длинных пальцах какую-то не менее таинственную лампу. Его бормотание напоминало магические заклинания над алхимическим сосудом и дополняло образ.

– Добрый день, господин Лисовский! – тихонько произнес Рерих.

Однако господин Лисовский не встрепенулся от неожиданности. Не выпуская из поля зрения свою лампу, он лишь немного отклонил голову в нашу сторону. Было понятно, что он услышал адресованную ему фразу, но не спешил оторваться от своего увлекательного занятия.

– Господин Лисовский! – настойчиво и громко повторил Рерих, приглашая «алхимика» к беседе.

Лисовский нахмурил лоб, проворно повертел лампу в руках, почесал подбородок, покачал головой, то ли не желая отвечать Рериху, то ли не соглашаясь с кем-то невидимым, затем с расстроенным видом отложил в сторону предмет своих исследований и, казалось, был готов уже повернуться к нам… Но что-то в бумажной схеме неожиданно привлекло его внимание, и он, опять схватив лампу, сгорбился над чертежами, произнося шепотом загадочное «так-так-так»…

Рерих взглянул на меня, на лице его была красноречивая улыбка, я тоже улыбался, глядя на этого увлеченного человека, напоминающего ребенка, которого родители зовут обедать в самый ответственный момент важных занятий.

– Лисовский! – рявкнул полусерьезно-полуигриво Рерих.

На сей раз тот вздрогнул и, забыв про чертежи, обернулся к нам, сощурив глаза и пытаясь разглядеть, кто же стоит рядом в сумраке, нарушая ход творческой мысли. Не отрывая от нас взгляда, Лисовский на ощупь сгреб керосиновую лампу и, вытянув перед собой руку, осветил наши лица. Заметив улыбки, он улыбнулся в ответ слегка растерянно, явно все еще поглощенный чем-то далеким и, несомненно, важным для него.

– Добрый день, господин Лисовский! Вы узнаете меня? Это Рерих.

– Да-да, конечно. – Лисовский стал подниматься с пола, стряхивая с себя вместе с невидимой пылью творческое оцепенение; он, несомненно, переместился в наш мир большей частью своего сознания. – А который теперь час, господа?

– Часов одиннадцать, пожалуй, – произнес я, хотя не очень был уверен в точности.

Восприятие мое, скорее всего, было еще искажено действием кристаллов. Впрочем, ответ Лисовского показал, что, по сравнению с его ощущением времени, мое собственное не претерпело значительных изменений.

– А одиннадцать вечера или утра?

– Утра, мой друг! – Рерих по-приятельски похлопал «алхимика» по плечу. – Пойдемте-ка наружу. Вам не помешает глоток свежего воздуха и стаканчик горячего чая.

Лисовский обреченно обернулся к горе приборов