Ночная мгла окутывала бриг, ни один звук не доносился сквозь неё до берега. На бриге царила тишина — только стучала швейная машинка, за которой сидел Неряха. Трудолюбивый и услужливый Неряха! Бедный, трогательный Неряха! Не знаю, почему он был таким бесконечно трогательным, возможно, потому что сам он об этом не догадывался; но даже люди мужественные торопились отвернуться, если он попадался им на глаза, и не раз летним вечером, когда сам Крюк глядел на него, из глаз у него фонтаном брызгали слёзы. Впрочем, об этом, как и о многом другом, бедный Неряха и не подозревал.

Два-три пирата стояли, облокотясь о поручни, наслаждаясь гнилыми испарениями ночи, другие сидели развалясь возле бочек с порохом и играли — кто в кости, кто в карты; а четверо дюжих пиратов, притащивших домик, в изнеможении лежали на палубе и крепко спали, искусно откатываясь то в одну сторону, то в другую, чтобы Крюк, проходя мимо, не хватил их как-нибудь ненароком своей клешнёй.

В глубокой задумчивости шагал Крюк по палубе. Непостижимый человек! Час его торжества настал. С Пэном покончено, мальчишки на бриге ждут казни. Это был самый злодейский поступок с тех пор, как он поверг во прах Корабельного Повара. И, зная, сколь велико человеческое тщеславие, разве мы удивились бы, дружок, если б капитан теперь мерил палубу неверными шагами, вне себя от радости?

Но нет! Поступь его была размеренна и медлительна, она вторила мрачному ходу его мыслей. Крюк был глубоко удручен.

Это нередко случалось с ним в ночной тиши, когда он оставался один на один со своими мыслями на палубе брига. Он был так одинок! Больше всего этот непостижимый человек страдал от одиночества, когда его окружали верные псы. Ведь они были настолько ниже его по своему положению.

Конечно, звали его совсем не Крюк. Если бы я раскрыл тайну его настоящего имени, по всей стране даже сейчас прокатилась бы волна возмущения; но те, кто умеет читать между строк, давно уж, верно, догадались, что он воспитывался в одной из самых прославленных наших закрытых школ. Традиции этой славной школы были для него так же святы, как и умение одеваться со вкусом (собственно говоря, традиции эти во многом и заключаются в том, чтобы одеваться со вкусом). Даже и теперь он никогда не позволил бы себе подняться на корабль в том же платье, в каком брал его на абордаж, а ходил он, конечно, сутулясь, — эта походка выделяла всех, кто когда-либо учился в его славной школе. Но выше всего он ставил хорошие манеры, которые отличают лишь воспитанных людей.

Хорошие манеры! Как ни низко он пал, ему всё ещё было ясно, что это самое главное.

Где-тo в глубине — может, в глубине его сердца? — он слышал тихий скрип, будто скрипели ржавые петли огромных ворот, а потом настойчивый стук, как бывает в бессонную ночь.

— Ну, как ты сегодня? — спрашивал неотступный голос. — Надеюсь, хорошо?

— Слава! — восклицал он. — Сегодня мне улыбнулась слава!

— Слава? — повторял далёкий голос его школы. — Разве люди воспитанные могут в чём-то отличаться?

— Меня одного боялся Корабельный Повар! — настаивал Крюк. — А Корабельного Повара боялся даже Флинт.

— Флинт? Корабельный Повар? — звучал убийственный ответ. — Разве они учились в нашей школе?

Больше всего капитана мучила мысль: разве человек воспитанный думает о воспитанности?

Эта мысль терзала его беспрестанно. Она впивалась в него, словно железный коготь, и пот градом катил по его бледному липу и заливал камзол. Снова и снова он отирал лицо рукавом, но остановить этот поток было невозможно.

О нет, не завидуй Крюку!

Внезапно его коснулось предчувствие ранней кончины. Может быть, это ужасная клятва Питера взошла на его корабль? Его охватило мрачное желание произнести, пока ещё было время, предсмертную речь.

— Было бы лучше для Крюка, — вскричал он, — если бы у него было меньше тщеславия!

Только в самые чёрные для себя часы он говорил о себе как о постороннем:

— Меня не любят дети!

Как странно, что он вдруг подумал о том, что раньше его никогда не волновало, — может, стук швейной машинки навёл его на эти мысли? И долго он бормотал что-то про себя, уставившись на Неряху, который мирно строчил в полной уверенности, что его боятся все дети.

Боятся! Боятся Неряху! Да они уже все успели его полюбить (конечно, я говорю о тех, кто находился в ту ночь на борту пиратского корабля). Он наговорил им ужасных вещей и бил их — бил ладонью, потому что кулаком он бить не мог, но они ещё сильнее привязались к нему за это. Майкл уже примерил его очки.

Сказать бедному Неряхе, что детям он очень нравится! Крюку не терпелось это сделать, но это было бы слишком жестоко. Снова и снова он возвращался мыслями к этой тайне: почему им так нравится Неряха? Так ищейка, напав на след, ни за что не оставляет его. Если Неряха так всем нравится — то почему? Внезапно Крюку показалось, что он нашёл ответ на этот вопрос. Это было ужасно! Как?

Неужели потому, что Неряха воспитанный и сам того не подозревает, что, как известно, и есть настоящая воспитанность.

Крюк вспомнил: чтобы предложили твою кандидатуру в общество „Пои“, нужно доказать, что ты и не подозреваешь о том, что ты человек воспитанный.

С криком ярости он занёс свой железный крюк над головой Неряхи, но вдруг остановился. Его удержала внезапная мысль:

— Убить человека только за то, что он хорошо воспитан? И голос далёкой школы тут же ответил:

— Воспитанные люди так не поступают!

Несчастный Крюк почувствовал, что силы оставили его, и, словно срезанный цветок, он упал на палубу.

Верные его псы решили, что он на время выбыл из игры, мгновение — и дисциплины как не бывало: они пустились в такой буйный пляс, что он тут же вскочил на ноги, словно на него вылили ведро ледяной воды. Во всём его облике не было и следа недавней слабости.

— А ну молчать, подлые псы! — крикнул он. — А не то проколю вас якорем!

Все тут же смолкли.

— Заковали вы детей в цепи, чтобы не улетели?

— Да, капитан.

— Тогда тащите их на палубу!

Несчастных пленников приволокли из трюма, всех, кроме Венди, и выстроили в ряд перед Крюком. Казалось, он их не замечал. Он сидел развалясь с колодой карт в руках, мыча себе под нос обрывки какой-то грубой песни (впрочем, отказать ему в музыкальности было бы несправедливо). Сигара у него во рту время от времени разгоралась, бросая зловещий отблеск на его лицо.

— Слушайте меня, храбрецы! — произнёс он наконец решительно. — Шестерых из вас сегодня ночью я отправлю по доске в море. Двоих оставлю. Мне нужны юнги. Кто будет у меня юнгой?

Когда мальчиков выводили из трюма, Венди сказала им: „Постарайтесь без нужды не раздражать его“. И вот Шалун вежливо выступил вперёд. Ему претила мысль о службе под началом Крюка, но он чутьём понимал, что лучше свалить за это вину на кого-нибудь отсутствующего; и хотя он не отличался особым умом, всё же знал, что только матери всегда готовы принять вину на себя. Это знают все дети — и относятся к матери свысока, без конца пользуясь при этом её слабостью.