Нас устроили в каком-то доме. Ковбои сказали, что здесь можно принять ванну, и спросили, какой напиток мы предпочитаем — матэ или кофе. Грисельда выбрала кофе, я согласился на матэ. Нам сразу же принесли термос — сосуд, сделанный из коровьего рога, наполненный травой матэ, и бразильскую питьевую трубку, разукрашенную рисунками и фальшивыми рубинами.

Комната, в которой мы находились, напоминала гостиную: дешевая горка для посуды, на стене большая картина, изображающая бурю у скалистых берегов.

Грисельда, попросившая сигареты у ковбоев, курила не переставая и вздыхала. Я попробовал спокойно, в меру сил своих, объяснить ей наше положение, мне хотелось, чтобы мы снова стали единой командой. У меня ничего не получилось, она ушла в себя как улитка. Грисельда смотрела на меня с укоризной, как будто именно я привел ее на десятый круг ада. Это меня возмущало, я считал подобное отношение несправедливым. Скажем так: нам сейчас явно не хватало обоюдной нежности. Ведь в тяжелых обстоятельствах всегда поднимают настроение ласки, слова взаимной поддержки, нечто любезно-учтивое, в общем, вы понимаете, что я имею в виду.

Грисельда не желала идти мне навстречу. Поэтому я чувствовал себя одиноким и несчастным. Впервые я поставил перед собой ясные и прямые вопросы: «Почему я не прикончил ее раньше? Действительно ли я любил ее? Продолжаю ли любить так же, как позавчера, как минувшей ночью, как час тому назад? Можно ли разлюбить в мгновение ока?»

В полдень нам сообщили, что мы едем в городок Каасапа к сеньору Понсе. Прежний фургон, прежние молчаливые ребята. Путешествие заняло пару часов, в течение которых я гадал, почему нас ни о чем не спрашивают, даже не пытаются узнать наши имена, почему никого не волнует, что мы вооружены, почему не требуют денег…

Городок был расположен в долине. Мы попали туда, переправившись через реку. Парни поставили фургон у строения, ничем среди других домов не выделяющегося. Нас провели в кабинет и знаками предложили подождать. Вскоре появился чудовищный человечек.

Он был менее одного метра ростом и очень мускулист. Вошел он с распростертыми объятиями, ручки с короткими пальчиками — как у куклы. Голова — остриженная наголо, лицо угловатое, глаза выпученные, уши оттопыренные, губы толстые. Он напоминал химеру в апсиде европейской готической церкви. Но наибольшее впечатление в этом наборе аномалий производила бычья шея, которая казалась деревянной затычкой. Я в шоке посмотрел на Грисельду, в ее глазах стояло не изумление вроде моего, гораздо большее — отвращение. Я подумал, как обычно: «Быть карликом — несчастье, ибо он человек поневоле плохой, потому что чувствует постоянную неприязнь. Любой карлик — воплощение зла».

Он, подпрыгнув, сел на кресло и улыбнулся нам, как средневековый гном или как мог бы улыбнуться гном, существуй он на самом деле.

— Дон Элеутерио попросил меня помочь вам, — завел он писклявым голосом, в котором слышались металлические нотки, словно звук проходил не через горло, а через систему свинцовых трубок, — и я сделаю это с удовольствием. Скажите точно, что вам нужно.

— Почему бы вам для начала не представиться? — враждебно спросила, словно выстрелила, Грисельда.

Я предпочел бы говорить с ним иначе, но Грисельда меня опередила.

— Понсе. — Карлик заморозил улыбку. — У меня нет никакого другого имени, кроме Понсе. А у сеньоры?

— Скажем, так: сеньору зовут Лаура Ромеро, она слегка утомлена, — вмешался я в разговор. — Надеюсь, вы извините ее, сеньор Понсе. Поймите, мы находимся в чрезвычайно сложном положении. Нам нужен автомобиль, паспорта и помощь при переезде в Бразилию.

— У нас есть хорошие парагвайские паспорта, сеньор…

— Ромеро. Вам это известно.

— Снаружи стоит «мул», на счетчике ноль километров.

Я понял его. В Парагвае угнанную машину с поддельной документацией называют «мулом». На таком транспорте можно свободно ездить по всей стране, потому что угонщика защищает сама полиция.

— Нам не нужен «мул» для экскурсий по Парагваю, сеньор Понсе…

— Разумеется. Дон Элеутерио сказал, чтобы мы помогли вам всего лишь доехать до границы.

— Иными словами, на границе вы распрощаетесь с нами и, может быть, сдадите полиции! — воскликнула Грисельда. Холодные глаза превратились в два факела. Похоже, Грис от ярости, бешенства и тревоги потеряла над собой контроль. Я боялся, что она сделает какую-нибудь глупость.

— Наши друзья в Сьюдад-дель-Эсте могли бы помочь вам переправиться в Фос, но это будет стоить денег.

— Сколько? — Грисельда взяла в рот сигарету и принялась искать зажигалку в сумочке.

— Скажем, половину того, что находится в чемоданчике, о котором так заботится сеньор Ромеро.

— Я знала, что ты будешь нас шантажировать, сукин сын, — холодно произнесла Грисельда и вместо зажигалки извлекла из сумочки наш револьвер с глушителем. Она прицелилась в карлика, и пуля оставила на стене позади него черноватое пятно из мозгов и крови.

«Она сошла с ума», — только и подумал я, подхватив чемодан и сумку. Мы уселись в серый «405-й», стоявший у дверей на улице. Молчаливых ребят на «исудзу» и след простыл, исчезли, словно полуденная жара испарила их.

Это бегство было настоящим безумием, но к тому времени уже не существовало ничего разумного, ничего рационального. Я поехал по дороге на Сьюдад-дель-Эсте. Единственное, о чем я думал, — поскорее попасть в город, являющийся южноамериканским символом и столицей всего дурного; нет таких преступлений, пороков, юридических махинаций, наркотиков и притонов, которых не было бы в Сьюдад-дель-Эсте. Город стоял на стыке трех коррумпированных государств, что и позволило ему развиваться. Он был основан в период правления диктатора Альфредо Стреснера и в течение многих лет носил это зловещее имя. Пусть бы так и продолжал называться. К концу второго тысячелетия данное место в Южной Америке, а может быть, и во всем мире отличается стремительным ростом населения, катастрофическим падением уровня жизни и взлетом самой разнообразной преступности.

Я был уверен: в таком месте, имея двести тысяч долларов, мне будет нетрудно перебраться в Бразилию.

Нет, я не ошибся, именно мне, а не нам. Мое решение предать Грисельду окрепло. Несмотря на усталость, я не переставал думать об этом ни на секунду. Грис сидела рядом со мной, конечно, и только курила да смотрела в окно с откровенным безразличием. Мы не разговаривали: не было необходимости. Не было никаких мыслей, которыми мы могли бы поделиться, никаких вопросов, которые мы могли бы друг другу задать. Сперва один активно реагировал на событие, сопутствующее бегству, другой подчинялся, потом наоборот.

Тут я вспомнил, не знаю почему, о своих знакомых, которые также побывали в бегах. Подумал о том, что такое бегство. Однажды один тип рассказывал мне, что бегство — это переход на сторону партизан, в то время они называли себя революционными боевиками. «Конечно, — говорил он, — они не были ни убийцами, ни уголовниками, но все носили нательные кресты, и, похоже, бегство каждому было на роду написано».