— Да-а-а! — протянул Зенкович, имитируя крайнюю степень изумления.

— А это? — спросил директор, отпирая тумбочку. Он вытащил оттуда бутылку водки и с гордостью повертел ее в руках.

— Не будем, — сказал Зенкович. — Сейчас не будем. Рано. Жарко. И вообще.

— Чай будем, — охотно согласился директор. В конце концов, он уже продемонстрировал свой нрав современного человека.

Они уселись на полу, мальчик принес им зеленый чай, и директор простодушно рассказал Зенковичу всю правду о своих родственниках. Кто из них сколько заплатил калыму. У кого сколько жен. И сколько неучтенных баранов у каждого из них пасется в горах. О самом себе он говорил все так же уважительно и кратко:

— Я человек современный!

Впрочем, прогрессивность его не выходила за рамки приличий: жена и другие женщины его дома так и не показались гостю. Директор признал, что жена у него есть, но заявил, что, женившись по любви, он не платил калым. Зенкович не настаивал на исповеди. Он уже понял, что на следующем чаепитии в другом родственном доме он и без расспросов услышит все подробности из жизни директора.

За чаем «современный человек» сообщил Зенковичу приятную новость. Он сказал, что Зенкович приглашен в соседний кишлак на пир, посвященный обрезанию ребенка, так что он сможет увидеть на этом празднике много всяких прекрасных вещей. При этом известии любознательный Зенкович еще раз благословил судьбу, директора студии и взыскательный худсовет, совместно забросивших его в этот райский уголок нашего государства.

* * *

Весь следующий день Зенкович, как человек истинно творческий, провел в благочестивом творческом размышлении. Глядя на склон горы, он размышлял о том, кому (кроме самих работников творческого труда) и на кой черт нужно еще какое-то там творчество, если земля такой прекрасной и совершенной вышла уже из рук Творца, так полна чудес и неожиданностей…

Размышления Зенковича изредка прерывал престарелый Гопуз, отец секретаря Гопузова. Он приходил и садился у стены. Это каждый раз означало, что скоро появится его молодая супруга и принесет еду. Красное, свободно ниспадавшее платье супруги обозначало ее тугие груди нерожавшей женщины и ее соски, торчавшие, точно кнопки на пульте управления современной теплоцентралью. Зенкович уже знал от родственников, что эта молодая женщина два раза выходила замуж, но, оказавшись бесплодной, оба раза была изгнана из дому. Что заботливый сын-секретарь сосватал ее для овдовевшего родителя и что калым за нее потребовали небольшой, то ли из-за того, что она бесплодна (трудно было предположить, что старик Гопуз еще собирался плодиться в свои восемьдесят лет), то ли из-за того, что за нее уже дважды было уплачено. Когда Зенкович попытался однажды в доверительной беседе с кем-то высказать сожаление по поводу судьбы этой женщины, собеседник возразил с живостью:

— Что ему, со старичком плохо? Тепло ему. Накормлен.

Поскольку женский и мужской род не различаются в бахорском языке, Зенкович не сразу понял, кто кем накормлен. В конце концов он пришел к выводу, что оба, вероятно, накормлены, так что оба довольны. Любознательный Зенкович решил, что путем визуального наблюдения и методов дедукции ему, может, удастся выяснить, как разрешает юная супруга Гопуза половую проблему, а может, не только выяснить, но и внести свой посильный вклад в решение этой проблемы. Здесь автор должен заметить, что его друг Зенкович был сторонником активного вмешательства в жизнь, и если по мягкости характера он не придерживался знаменитого тезиса о том, что Добро должно быть с кулаками, то считал, что каким-нибудь полезным органом Добро все же должно обладать.

Размышления Зенковича о совершенстве природы и необязательном характере творчества дало ему силы отложить исправление сценария на неопределенно долгий срок. Освободив себя таким образом от трудовых обязательств, Зенкович отправился бродить вдоль сада, протянувшегося над горной рекой. И здесь ему вдруг представилось зрелище столь же таинственное, сколь и прекрасное. Вдоль речной террасы, точно птицы на жердочке, обратив лица к востоку и замерев в благочестивой неподвижности, сидели старики в нарядных халатах и чалмах. Они совершали коллективное богослужение. От просвещенного директора школы Зенкович уже слышал, что во времена мракобесия в этом кишлаке, как и во всех прочих кишлаках бахорской земли, была своя мечеть, даже две мечети, но в наше время, в связи со стремительным ростом просвещения, во всем Бахористане оставлена была только одна небольшая мечеть в городе Орджоникирв, вполне, впрочем, удовлетворяющая нужды международного мусульманского сотрудничества и борьбы за мир. В результате такого аскетического культобслуживания отдельным гражданам, выросшим еще при старом режиме, приходилось отправлять свои религиозные потребности без мечети, а иногда вот так — в саду над рекой. Оптимисту Зенковичу подумалось, что молитва, совершаемая на воздухе, в местности, располагающей к благочестию, не может не быть угодной Господу. Вид молящихся старцев пребывал в живописной гармонии с пейзажем и со всей атмосферой вечера на берегу горной реки, с прекрасным садом, напоминающим сады Аллаха.

Внезапно гармоническая картина была испоганена. Зенкович даже не сразу понял, что произошло. Он понял только, что трогательная гармония нарушена, и стал с отвращением приглядываться к подробностям этого святотатства. Он отметил, что старики повскакивали со своих мест, а некоторые даже обратились в бегство (неловкое и непристойное, ввиду их почтенного возраста и одежды, созданной для поз спокойного достоинства). Он заметил, что это началось как раз в тот момент, когда в поле зрения появился мужчина в черном пиджаке, размахивавший палкой. Острый ум Зенковича, сопоставив эти два явления, установил их причинно-следственную связь, которая, однако, не прояснила тайну странного происшествия. Зенкович услышал, что мужчина что-то кричит по-бахорски резким и неприятным голосом. Когда же Зенкович подошел ближе к речной террасе, ни стариков, ни мужчины с палкой там уже не было.

Теряясь в догадках, Зенкович вернулся в кишлак. Здесь он решил посетить сельмаг и купить там каких-нибудь конфет, чтобы порадовать старого Гопуза и его молодую супругу. Увы, конфеты продавались только одного сорта, того самого, который Зенкович уже видел на достарханах и на подносах в каждом доме. Они вряд ли могли потешить старого Гопуза. Однако сам магазин не оставил равнодушным воображение Зенковича. Здесь были предметы старые, предметы устаревшие и даже предметы старинные. Самым старым было рассыпное печенье. Оно лежало тут, вероятно, еще со времен ханско-байского мракобесия, и вид у него был такой почтенный, точно оно было сделано из серого мрамора. Были тут также старые сапоги, калоши, куски масла (тоже, судя по всему, старинного), широкие дохрущевской моды ичиги и керосиновая лампа времен победоносно выполненной третьей пятилетки. Наибольший интерес представляли, однако, сами полки магазина. Продавец сверху донизу увешал их черно-белыми грубо раскрашенными фотографиями, воспроизводившими кадры из индийских и арабских фильмов (главным образом были представлены дамы с пышной грудью и с родинкой на лбу). Кроме дам здесь были разнообразные, трогательно-знакомые фотографии генералиссимуса Сталина и его сподвижников (при орденах и без орденов, у телеграфного аппарата или на лыжах, с узбекской девочкой Мамлакат, с безымянной калмыцкой девочкой и с какими-то не по-нашему причесанными детьми, явно переснятыми с довоенных немецких открыток). Трогательные фотографии вождя, как ни странно, гармонировали с декольтированными арабскими дамами: судя по выражению его гениального лица, доброго генералиссимуса как будто даже радовало столь сладостное соседство…