— Сейчас я еще спою, Виктор Николаевич, — громко произнес Арчегов, улыбнулся министру внутренних дел и подумал, вспомнив наконец еще одну песню: «Такой бойцы не выдержат, батальон или расформируют, или очень долго комиссары мозги мужикам вправлять будут. А разговоры и пересуды в городе не одну неделю идти будут. Стоит постараться и попеть ради такого дела».

Черемхово

Поезд покачивался, тележка грохотала по рельсам. Мимо проплывали знакомые здания и высокие рукотворные горы, и он жадно впивался в них взглядом, чувствуя, что долго их не увидит.

И увидит ли вообще?

Офицер в тужурке броневых частей Российской армии и с погонами капитана на широких плечах достал из кармана тяжелый портсигар, закурил очередную папиросу, внутренне усмехнувшись — видно, так ему и придется ехать до Урала, куря в коридоре и любуясь проплывающими мимо окна пейзажами и только на ночь возвращаясь в свое купе для сна.

А что делать прикажете, если милую девчушку, ставшую попутчицей в комфортабельном, всего на двоих купе, до сих пор трясет от лицезрения его изуродованной ожогами физиономии. Только стоять здесь, молча курить и ждать, когда она хоть чуточку попривыкнет к лицезрению уродца.

— Семен Андреевич, давайте пить чай! — Милый голос вывел Фомина из размышлений, и он повернулся к своей попутчице, ибо нельзя отказывать девушке, цедя слова из-за спины. — Вы немедленно должны пойти со мною и попить чаю, господин капитан. Крайне невежливо для русского офицера вот так относиться к женщине. — Голос девчушки исходил гневом, она цепко схватила его за локоть. — И выбросьте, наконец, папиросу, вы скоро дымом пропитаетесь, как паровоз. Это сколько можно курить?!

— Мария Александровна…

Растерянное блеяние было пресечено гневным ударом каблучка о мягкий ковер — офицера буквально втащили в купе и усадили на мягкий диван. Не юная девица, только гимназию окончившая, а прямо какой-то унтер Пришибеев, решительная, не допускающая возражений, а ведь ей едва семнадцать лет исполнилось.

Оглушенный таким яростным напором, Фомин покорно уселся на удобный кожаный диван, уткнувшись взглядом в накрытый столик. Судя по всему, тут и проводник расстарался, поставив рубиновый чай в серебряных подстаканниках, и сама Маша потрудилась — ибо такой выпечки в поездах нет, обычно обходятся печеньем, крендельками, пряниками. А тут и пирог с мясной начинкой, еще теплый, с румяной корочкой, тонко нарезанная буженина, сыр со слезой, вареные вкрутую яйца с жареной курицей и многое другое, от чего он отвык, находясь на госпитальном довольствии.

Нет, ему грех жаловаться — кормили в палате сытно, но просто, без разносолов, как положено для выздоравливающих. И сам Семен Федотович удивился тому, насколько стремительно произошло выздоровление, которое, правда, стянуло тело и лицо страшными багровыми рубцами. Теперь, в этом новом обличье, его бы и родная мать с отцом не узнали бы!

Мысль об отце, так жестоко подставленном Шмайсером, обожгла ненавистью. Он знал, что остался жив именно для того, чтобы свести счеты с бывшим другом, что оказался хуже любого предателя. Семен Федотович отдавал себе отчет, что к гибели отца, пусть и невольно, приложил руку, задумав злосчастный переворот. Теперь осталось только одно — отомстить, а там и умереть не страшно…

— Вы о чем задумались, Семен Андреевич? — Милый голос выдернул его из забытья. — Давайте кушайте хорошенько и не смейте скромничать за столом. Все пропадет на такой жаре, а вам надо набираться сил, ведь совсем недавно из госпиталя выписались.

— С чего вы так решили, Мария Александровна? — Фомину нравилась эта бесцеремонная забота, он давно забыл, что может быть такое отношение. И девчонка оказалась к тому же глазастая, враз определила. Интересно, как она к этому пришла?

— У вас кожица розовая проглядывает, на руках и на лице, — девушка словно прочитала его мысли. Протянув ладонь, прикоснулась своим тонким пальчиком к шраму. Будто электрический разряд пробил кожу, и Фомин отшатнулся. У Маши в глазах появились капельки влаги.

— Зачем вы так? Если бы мой отец вернулся с войны таким, пусть даже еще более изуродованным, я любила бы его не меньше! Я гордилась бы им! Это величайшая награда — так пострадать за Отечество! Я так бы относилась к любимому человеку, будь он у меня…

— Я не ваш отец и мужем вашим никогда не стану…

— Не говорите ничего… Кто знает? Но любящее сердце будет всегда видеть вашу душу, а не ваши шрамы. Так что, господин капитан, перестаньте меня стесняться. Я все же дочь полковника, а не кисейная барышня. Вы этим только оскорбляете меня. Извольте обедать! Нет, нет, встаньте!

Фомин в недоумении поднялся, а девушка озорно сверкнула глазами, протянув ему руку и пошевелив пальчиками.

— Умыться, вымыть руки и прошу садиться за стол. Но… перекрестив лоб, как станичники завсегда делают! Выполнять!

— Есть, ваше высокоблагородие!

Офицер прыснул смехом и пошел к умывальнику — первый раз в жизни в охотку выполнять полученный приказ.

Карамышево

— С незапамятных времен слух ходил, что в старину в здешних местах казаки с тунгусов ясак брали. Но, видно, не по чину раз взяли, вот шаман местный и проклял то место, когда там десятник с казаками своими зимовье заложили, чтоб дань и дальше брать. И разом все сгибли…

— Брехня! — тем же ленивым тоном отозвался Коршунов, хотя в памяти порылся. И что-то такое промелькнуло, вроде кто-то из илимских казаков четверть века тому назад, когда он только в первый раз на службу в сотню вышел, о чем-то подобном рассказывал.

— Можа, и брехня, — тихо промолвил хозяин, — токмо место то никуда не делось, стоит как стоит, поганое все из себя. Там луга хорошие, выпасы — издавна там заимки наши были. Вот только полста годов тому назад решили старики дружно — не селиться там, забыть вообще дорогу в те края. Много людишек, еще больше скотины забрало «Чертово кладбище» своими жертвами кровавыми. Не живут там селяне мои давно, не захаживают, и дорогу туда все забыли. Кроме стариков да Тимохи — тот туда частенько набегает, ибо в десяти верстах, за сопками зимуху поставил да собольков по снегу бьет. Шкура у тех соболей добрая, переливается вся — бают, что «загар» получают от того поганого места.

— Как же так? — искренне изумился Коршунов. — Люди гибнут, скотина мрет, а соболя там живут?

— Не там, — усмехнулся старик, — а на отдалении большом. Туда ни зверь не суется, ни птица. Токмо людишки могут по незнанию да скотина по своей дурости залезть, себе на погибель.

— А на что похоже это «Чертово кладбище»?

— Рассказывать долго, лучше увидеть. Я твой отряд туда, вашбродь, сам отведу, благо дорогу не забыл. Вначале через тайгу проберемся, а потом словно стежка пойдет, идти легко станет, ни кусты, ни деревья на ней не растут. Прямиком идет к поляне, у нас ее «чертовой дорожкой» именовали. Думаю, и сейчас она такая…

— Ты там часто был?