— Почему ты так хотела, чтобы мы пошли в этот цирк — как там его — «Цирк Варьете»…

Она произнесла эти слова презрительным тоном, фыркнув. Я ничего не понимала.

— Это же ты…

— Вовсе нет! — перебила она меня. — Я прекрасно помню, что лежала в постели, больная, а ты не сдавалась. Ты же упрямая. Чего ты вообще от меня хочешь?

Я сглотнула комок, глядя на нее.

— Если ты хотела что-нибудь украсть — я не могу тебе помешать, пожалуйста!

Она взмахнула рукой, словно ее квартира была полна драгоценностей.

Я так расстроилась, что не могла даже заплакать. Все это не укладывалось в голове.

— Ты думаешь, что я позвала тебя в цирк, чтобы Адидас украл твою сумку? Ты так думаешь, да?

— Не кричи не меня! Я старый больной человек.

— Ничего подобного, — сказала я. — Ты так себя чувствуешь только потому, что думаешь — все люди ужасные! И что я тоже ужасная!

— А что, не так? Ты не ужасная? Не как все?

— Нет, — сказала я. — Я не ужасная, и другие тоже.

— И твой брат не заодно с теми бандитами, которые меня избили?

— Зак никого не бьет!

— Он из той компании, так?

— Но я-то не Зак! Я — Янис, пойми ты это! И я никогда не была заодно с этими идиотами!

— Режут чужие веревки, отнимают сумки… — бормотала Глория, вставая с кровати. Она подошла к окну — спина вдруг выпрямилась, ненужная палка осталась у стены. На подоконнике лежали три лимонных карамельки. Она положила одну в рот, а потом еще одну. И не предложила мне третью.

— Нельзя играть с чувствами людей, — сказала Глория, повернувшись ко мне.

— Нельзя просто так обвинять людей, — возразила я.

— Люди чувствительные, не забывай об этом, Янис!

— Вот именно. Не забывай об этом, Глория! Ты обвиняешь меня… непонятно в чем…

Я опустилась на ее кровать и не смогла закончить это ужасное предложение. Глория погладила меня по щеке. По ее лицу катились слезы.

— В больнице я все время размышляла. Ты сразу мне понравилась… хотя нет. Ты понравилась мне, когда высморкалась, и когда мы прокатились по тоннелю любви, вот когда. Помнишь? Тогда, в Грёна Лунд?

Я кивнула — конечно, я помнила, как она заплатила за меня, когда Зак и Адидас украли мои деньги.

— И я лежала в палате и думала, думала. Мне стало страшно — так страшно мне не было с самого детства. Пойми, что ты очень много значила для меня… И вдруг все то оказалось притворством? Вдруг ты всего-навсего наглая девчонка, которая решила меня одурачить? Победить меня? Уничтожить меня?

— Не понимаю, как ты могла такое подумать…

— Мне было страшно.

— Тебе и сейчас страшно?

Она покачала головой.

— Я ведь могла бы оставить господина Аля умирать от голода, пока ты была в больнице.

— Бы пускали его ловить крыс за помойкой?

— Это гадко.

— Ему так не кажется.

— Тогда отведи его туда! Бери своего кота и отправляйся к крысам!

Уже в прихожей я услышала какой-то клекочущий звук у себя за спиной.

Обернувшись, я увидела, что она смеется так, что плечи подскакивают едва ли не выше ее длинных ушей. Она смеялась так долго, что мне стало казаться, будто она сошла с ума. Может, ее надо отвезти обратно в больницу?

— Иди сюда, Янис, сядь рядом…

Я немного подумала, но потом все же села.

— Бери своего кота и отправляйся к крысам! — выдавила она из себя вперемешку со смехом и кашлем.

Если она пыталась изобразить меня, то получилось не очень-то похоже.

— Смейся сколько угодно, — сказала я. — Я сделала, что смогла.

— Спасибо, Янис. За то, что ты позаботилась о капризном коте и сварливой старухе.

Она протянула мне руку. И кивнула.

— Надо доверять людям, — сказала я.

— По крайней мере, тебе, — ответила она. — Тебе я доверяю, Янис.

Линус был дома. Он и открыл дверь, когда я позвонила.

— Жалко твоего брата… — он осторожно посмотрел на меня.

— Сам виноват, он идиот, — сказала я.

— Его на допрос вызвали, да?

— И твою сестру тоже?

Он кивнул.

— Может, вылезем на крышу? — предложила я.

Бинокль висел на крючке в прихожей — не знаю, зачем он взял его с собой. В это время суток не очень-то много звезд.

Мы сидели на жестяной крыше, прислонившись к вентиляционной трубе, и ничего не говорили — кажется, Линус тоже очень устал. Так бывает, если в семье ругаются и кричат, а ты не знаешь, станет ли все снова хорошо.

— Сестра уедет на лето. В какой-то интернат. Она будет учиться все каникулы.

Мне показалось, что он ее жалеет.

— Когда она вернулась домой из полицейского участка, я думал, отец влепит ей пощечину.

Голова у меня потяжелела, скользнула вниз и застыла на плече у Линуса.

Через какое-то время его рука поднялась и погладила меня по щеке. Я хотела, чтобы все так и продолжалось. Без разговоров, только это вот поглаживание. Хоть целую вечность. Его пальцы подобрались к пластырю, которым была заклеена рана у меня на голове. Линус забеспокоился и стал спрашивать, как я себя чувствую после сотрясения мозга. Сильное оно было или не очень.

Я сказала, что сотрясение было среднее. И что все скоро пройдет.

— А рана? Заживает?

Я кивнула и почувствовала ком в горле — от счастья, что он беспокоится о моей голове.

— Слишком много вокруг паршивого! — сказал он. — Поганого! Гадкого!

— Пожалуйста, не кричи, — промямлила я.

— Прости — я не подумал о твоей голове…

Я кивнула и снова прислонилась к нему — было так приятно прильнуть ухом к его джемперу. Мне захотелось спать, уткнуться в него и спать, спать.

— Что ты будешь делать летом? — спросил он.

— Придется ехать к папе, в Мальмё… когда начнутся каникулы… — зевнула я.

— Долго тебя не будет?

— Неделю, наверное… а что?

Он не ответил, а поцеловал меня. Сначала совсем немного, но потом наши языки очнулись и тоже захотели целоваться. Сперва было немного странно, что у меня во рту чей-то язык, раньше со мной такого не было. Но через некоторое время это совсем перестало казаться странным.

Но на первой неделе каникул я не поехала к папе. Было решено, что я поеду к нему в конце июля. Сначала Зак должен был пожить в папиной семье один. Я боялась, что его решат отправить туда навсегда, этого бы я не вынесла.