— Суд? — Мортаза смеется. — Если вы надеетесь на суд, как бы вам не разочароваться. Но так или иначе, мы оберегаем имущество, а наглые недоумки вроде вас принимают это за воровство.

— Будет тебе, Мортаза, — цедит Кейван. — Ясно же, чем вы тут занимаетесь.

— А даже если и так? Что вы можете нам сделать?

— Мортаза, — вступает в разговор Фарназ. — Почему вы так поступаете? Разве мой муж плохо относился к тебе? В чем-нибудь отказывал?

— Видите ли, ханом, — Мортаза смотрит на нее, от лака глаза у него все еще красные и слезятся. — Вы не хотите меня понять. А я не лукавлю. Дело ведь не в одном человеке. Их много — тех, кто повернулся спиной к несправедливости, кто наживался при коррупционном правительстве, понастроил себе вилл и разъезжал по странам, о существовании которых такие, как я, даже не подозревали. Господь услышал молитвы обездоленных. Господь откликнулся на призыв правоверных, а не грешников. Господь…

— С каких это пор ты стал таким правоверным? Забыл, как всего пару лет назад щеголял в узких джинсах и просил машину, чтобы прокатить одну из пятерых своих подружек? Думаешь, отрастил бороду и вмиг стал верующим?

Фарназ замечает, что погрузочные работы остановились — мужчины сгрудились вокруг них, как школяры, сбежавшиеся посмотреть на потасовку.

— Фарназ-джан, Фарназ-джан, довольно, — шепчет ей на ухо Кейван, но она не слушает его. Ее уже не остановить.

— С каких это пор воровство считается богоугодным делом? Вы лицемеры! Дорвались до власти, но как властвовать, понятия не имеете.

— Заткнись, еврейка паршивая! — взрывается Мортаза. — Я пытался говорить с тобой уважительно, да, видать, напрасно. Так что теперь, какая ты есть, так и называю тебя.

Вокруг перешептываются: большинство одобряет Мортазу, укоряют немногие. Фарназ отворачивается к стене, чтобы скрыть слезы. За эти годы кирпичную стену увили плети плюща — ни дать ни взять полураспустившийся ковер. За спиной Фарназ снова закипает работа: скрипят столы, с глухим стуком падают коробки, звякают закидываемые в грузовик телефоны. Заметно холодает. Кейван обнимает Фарназ за плечи. Его худые, длинные руки так непохожи на сильные, хваткие руки Исаака. Кейван долго не убирает рук с ее плеч, и Фарназ не стряхивает их. Он укутывает ее шею своим шарфом и ведет к воротам.

Когда они приезжают к Фарназ, Кейван помогает ей подняться наверх, усаживает на кровать. Садится на корточки, снимает с нее туфли и укладывает ее голову на подушку. Заваривает чай, приносит таблетку аспирина и стакан воды. После чего садится рядом, растирает ей лоб, и Фарназ засыпает в залитой солнцем кровати.

Просыпается она от холода и не понимает, где находится. В комнате темно — значит, впереди одинокая, тревожная ночь. Фарназ садится в кровати — надеется, что Кейван где-то тут, но он ушел, хотя на шее все еще его шарф.

За закрытой дверью спальни Фарназ слышит приглушенные голоса Ширин и Хабибе. Делится ли Мортаза с матерью своими планами, думает она. И не пора ли расстаться с Хабибе? Но кто тогда будет присматривать за Ширин? Фарназ не уверена, что справится одна — сейчас вряд ли. Она прислушивается к голосу дочери и вспоминает свою мать: вот та стоит у плиты и велит Фарназ заканчивать уборку — к шабату или какому-нибудь другому празднику. Фарназ слышит отца — в шабат он во главе стола с молитвенником в одной руке и бокалом вина в другой читал молитвы печальным баритоном, а все слушали его, не замечая ничего вокруг — ни отмытых до блеска тарелок под жаркое, ни хрустальных бокалов для вина, ни радиоприемника, вещавшего о войне в Европе, о восшествии на трон нового шаха, этого «бесхребетного» сына Реза-шаха[37]. Когда отец был дома, приемник никогда не выключался.

Фарназ вспоминает, как в пятницу, закончив домашние дела, шла с отцом по узким, немощеным улочкам покупать сласти. Во время одной такой прогулки — ей было примерно столько же, сколько сейчас Ширин — Фарназ рассказала отцу, что отец ее лучшей подруги Азар совершает хадж, паломничество в Мекку, и что по возвращении получит желанный титул хаджи.

— Баба, а ты тоже отправишься в паломничество? — спросила она отца.

— Нет, Фарназ-джан, — ответил отец. — Мы евреи. А евреи не совершают хадж.

— Тогда как же мы станем хаджи?

— Никак.

— Это несправедливо. Они могут стать святыми людьми, а мы не можем?

— Интересно, с каких это пор ты загорелась желанием стать святой?

— Просто хочу знать, вдруг я когда-нибудь решу стать святой.

— Понятно. Для тебя это вроде страховки, да? Ну, хорошо. Расскажу тебе как. Мы можем изучать Тору. Можем стать раввинами. Ты ведь знаешь, евреи — избранный народ. — Он часто повторял эту фразу.

— Кем избранный?

— Избранный Богом. Он нас выделяет.

— А другие народы не считают, что они тоже избранные?

— В каждой религии есть свои верования, каждая по-своему толкует, как произошел мир.

— Если так, как узнать, кто толкует это правильно?

Отец поднял глаза к небу, вздохнул.

— Если ты рождена еврейкой, значит, ты веришь в то, как это толкуют евреи. Вот так!

Долгое время они шли молча, Фарназ держала отца за руку, у нее то и дело подворачивались ноги. Ответ отца ее не устроил. Ну что это за ответ — все равно как если бы он сказал: раз ты живешь в этом доме, он лучший во всем районе. А если живешь в соседнем, самый лучший соседний.

— Баба, но евреи — они иранцы или нет?

— Конечно. Евреи жили в Иране с давних времен, еще до Кира. Столько веков жили и, пока их не объявили наджес — нечистыми, не знали горя. А тогда евреи и потеряли и работу, и дома, и имущество… Пришлось им поселиться в чем-то вроде гетто. А поскольку оно находилось в самой низине, когда шли дожди, весь мусор из Тегерана смывало туда.

Фарназ представила, каково жить в такой вот сточной канаве: ютиться в однокомнатном домишке с родителями, хлебать суп из миски, в которую стекали испражнения со всего города.

— И ты жил в таком гетто?

— Нет. К тому времени, как я родился, правительство снова полюбило евреев.

— Как так: одно правительство евреев любит, другое — нет?

— Фарназ-джан, у тебя столько вопросов — отвечать не успеваю! Ну-ка, давай купим сласти и забудем, кто любит евреев, а кто нет.

Они прошли в лавку, и, пока отец выбирал пирожные, Фарназ увидела себя в зеркале. Ей часто говорили, какая она хорошенькая и какой красавицей станет. Глядя на свое отражение, Фарназ подумала: «Какое мне дело до их гетто, их нищеты?» Годы спустя, когда родители эмигрировали в Израиль, она осталась здесь.

— Почему я должна уезжать? — сказала она им. — Это моя страна, и мне здесь хорошо.