* * *

Над рекой вновь полыхнула зарница, и на этот раз глухо зарокотало. В верхушках берёз, стоящих саженях в двадцати от беседки, пронёсся резкий порыв ветра, зашелестел тревожно и быстро. Похоже, гроза всё же не пройдёт стороной: от монастыря на противоположном берегу — в темноте были видны лишь неясные очертания крепостной стены — наплывала огромная чёрно-лиловая туча. Громыхнуло отчётливее, и ветер дунул прямо в лицо.

Алёшка вздохнул. Тошно было ему сегодня, просто не передать. Шла уже вторая неделя, как приехали в слободу. В первый же день Елизавета назначила его гофмейстером своего двора, поставив тем самым на одну ступень с прочими мужчинами. Должность была хлопотная, теперь на Алёшке лежала вся жизнь маленького сообщества от командования прислугой до развлечений. Он плохо представлял свои обязанности, но готов был на всё, лишь бы быть рядом с ней, своей безумной мечтой.

Однако та особенная близость, что померещилась ему на ночном лугу у костра, видно, и впрямь лишь пригрезилась. Елизавета держалась с ним ласково, приветливо, неизменно улыбалась, но никакого огня в её глазах он больше не видел. Алёшка с болью замечал, что она стала выделять среди прочих Данилу Григорьева. Пристрастный взгляд выхватывал всё: и пламенные взоры, которыми они обменивались, и пожатия пальцев, когда он подавал ей руку, и лёгкие, быстрые, будто нечаянные прикосновения.

С каждым днём напор Данилы делался всё решительнее, а Елизавета — ничего, не возражала. На днях Алёшка слышал, как сенные девки обсуждали Данилу и прочили в новые Елизаветины любезники, а нынче во время охоты оба исчезли и отсутствовали долго, а когда появились, Елизавета была разрумянившаяся, немного смущённая и ещё более красивая, чем всегда. И на Данилу поглядывала как-то по-особенному.

Тогда, на Вербное, когда Дмитро, рассказывая про цесаревну, упомянул о её любовнике, Алёшка, ему не поверил — разве может незамужняя девица, да ещё царская дочь этакое себе позволить? Решил — сплетни.

Но, поселившись в Покровском, уже не раз слышал от дворовых про молодого гвардейца, которому Елизавета отдала своё сердце. Его здесь хорошо знали и никаких сомнений о характере отношений, связывавших их с цесаревной, ни у кого не возникало. Любая другая женщина, узнай он о ней подобное, безвозвратно упала бы в Алёшкиных глазах, однако Елизавете он готов был простить даже любовника: гнал прочь лукавые мысли и искал ей оправдания.

Но одно дело слушать россказни о том, что случилось когда-то давно, и вовсе другое — видеть это собственными глазами. К подобному Алёшка оказался не готов.

Вновь громыхнуло, на сей раз ближе. Гроза приближалась, надо было возвращаться домой…

Он уже собрался выйти из беседки, когда увидел в ночной полумгле тёмную фигуру, почти бежавшую вдоль берега, но не в сторону дворца, а навстречу — туда, где парк выходил к круче — самому высокому на берегу месту, отвесно обрывавшемуся в воду. Обрыв невелик — чуть больше сажени, но зато река там была глубока и закручивалась в омуты.

Он проводил фигуру глазами и двинулся было в сторону дворца, однако не прошёл и десятка саженей, как в душе шевельнулась странная, необъяснимая тревога, и, развернувшись, Алёшка быстро зашагал к обрыву. Ветер уже перестал конфузиться и приналёг по-настоящему. Порывы ударяли в грудь, деревья шумели так сильно, что не слышно было даже собственных шагов. Тревога между тем нарастала. Он прибавил ход, затем побежал.

В тот самый миг, когда выбежал на открытое пространство над рекой, берег осветила первая яркая вспышка, и почти одновременно с ней раздался грохот, точно небо раскололось. И в свете молнии Алёшка сразу заметил её — фигура, теперь почему-то не чёрная, а белая, стояла на самом краю обрыва, ветер трепал длинные русые волосы, рассыпавшиеся по плечам. Словно в тягучем сне, когда все движения медленные-медленные, он увидел, как она подняла руку и перекрестилась.

Тело отозвалось раньше головы — ещё не успев понять, что происходит, Алёшка бросился вперёд и в тот миг, когда человек над кручей сделал шаг в пустоту, обеими руками схватил его за рубаху и изо всех сил рванул на себя. Оба покатились по влажной траве, и в ту же секунду дождь хлынул яростной отвесной стеной.

Алёшка крепко прижимал к себе хрупкую фигурку, оказавшуюся неожиданно сильной, а та с плачем вырывалась, повторяя:

— Пусти! Пусти меня!

Она колотила его по плечам и груди, вырывалась, извиваясь, и в какой-то момент, чтобы удержать, ему пришлось навалиться сверху, прижав её к земле. Постепенно она перестала биться, только плакала горько и безутешно. Над ними грохотало, и уже через пару минут оба, и Алёшка, и его добыча, были мокры до нитки.

Наконец, удостоверившись, что та больше не вырывается, он сел и притянул девушку к себе.

— Ты что? Умом повредилась? Что сотворить удумала?

Он обнимал её, гладил по распущенным совершенно мокрым волосам.

— Душу погубишь, дурочка!

— Мне всё равно, — пробормотала она безразлично. — Не хочу так жить… Не могу… Не буду…

— Да что стряслось-то у тебя? Любезник бросил?

Она медленно повернула к нему лицо, очередная вспышка осветила его ослепительно-белым светом, отчего холодное тело в руках показалось неживым, но зато Алёшка узнал её — то была новая фрейлина Елизаветы, Анна Маслова.

— Не дадут они мне за него замуж пойти… Сюда услали, чтоб не нашёл. Михайло, как пёс цепной, караулит, шагу ступить не даёт, девку ко мне приставил, чтоб следила. Я письмо написала, горничной денег дала, чтобы нашла в слободе, с кем переправить, так Михайло мне нынче то письмо показал и на моих глазах в печке сжёг… А ещё сказал, чтобы я о нём думать забыла и что замуж зимой отдадут. Они бы прямо нынче отдали, да только жениха государыня по службе в Санкт-Петербург услала, а как воротится, так свадьбу и сыграют. Ну и зачем мне жить? Зачем?!

Последние слова она выкрикнула в голос и вновь вся напряглась, так что Алёшке показалось, будто сейчас вскочит и бросится к обрыву. Он снова прижал девушку к себе.

— Тихо… Тихо… Не плачь!

У него были две младшие сестрёнки, которых Алёшка с самого рождения нянчил, помогая матери, и очень любил. И укачивать приходилось, и утешать, и даже защищать от пьяного отца. Вот и сейчас под свист ветра и шум грозы, отступавшей к лесу, он шептал какие-то слова, гладил по голове, прижимал к своему плечу, покачивал её, точно маленькую, и постепенно девушка затихла.

— Покуда человек жив, ещё всё изменить можно, — проговорил Алёшка, когда вздрагивающее