— Из-за того, что она незаконнорожденная?

— Ну, официально-то по русским законам она не считается незаконнорожденной, поскольку во время брачной церемонии родителей Елизавету с сестрой «привенчали». Этот обряд признаёт законность рождения и даёт полные юридические права, в том числе и наследования. Кроме того, обе царевны упомянуты в тестаменте своей матери, как следующие после Петра Второго претендентки на престол. Документ сей на момент смерти молодого государя оставался в силе, потому как тот завещания по себе не оставил.

— Тогда почему на престоле оказалась не она?

— С одной стороны, на дурной роток не накинешь платок — одно дело закон, а вовсе другое — молва. Старая аристократия, которую сильно потеснила худородная петровская знать, от души презирает «отродье портомои», как прежде презирала её матушку… Но, главным образом, дело тут в самой Елизавете. — Маньян досадливо поморщился, и Матеуш взглянул на него удивлённо. — Она ведёт себя неподобающе особе царской крови. Принцесса с семнадцати лет предоставлена сама себе, никакой родни, кроме тёток и дядьёв с материнской стороны, у неё нет. А те, даром что нынче графы, крайне низкого происхождения и влияния на неё не имеют.

— И что с того? — не понял Матеуш.

— А то, что Елизавета слишком смела в поступках, за которые любую дворянскую девицу ждала бы монастырская келья. — Взглянув в его недоумевающее лицо, Маньян вздохнул и пояснил уже без экивоков: — Елизавета бойка, весела и изумительно хороша собой. Она сводит мужчин с ума и с жадностью вкушает плод своей неотразимости. Или, как здесь говорят, «знает в любви всё, чему её не учили».

— Царственная потаскушка. — Матеуш скривился от отвращения. — Впрочем, чего ждать от дочери бесноватого царя и полковой шлюхи!

— Я бы не советовал вам говорить подобное вслух. — Маньян понизил голос. — Даже в этих стенах и по-французски. Пару недель назад государыня подписала указ о восстановлении Тайной канцелярии.

— Что такое «Тайная канцелярия»?

— Оплот политического сыска. Она занимается преступлениями против государства и государя. А хула на царицу и её фамилию[87] здесь почитается тяжким преступлением, за которое любой, в том числе и иностранец, может оказаться в Сибири, а то и вовсе на плахе.

Маньян сам разлил по чашкам кофий, отхлебнул из своей, на миг зажмурился от удовольствия и продолжил:

— Елизавета не властолюбива. И хотя на трон прав имеет больше, нежели царица Анна, никаких попыток заполучить его не делала. Всего более её волнуют наряды, балы и кавалеры, которых она даже не пытается скрывать от общества. Но тем не менее Её Величество смотрит на неё, как чёрт на попа, и, кажется, спит и видит, как бы отправить в монастырь. Не так давно Анна услала из Москвы в дальний гарнизон любовника Елизаветы, некоего гвардейца по прозванию Шубин, за то, что тот слишком уж вольно рассуждал, что-де именно его возлюбленная должна наследовать умершему царю. Сказывают, и сама Елизавета была в шаге от монашеской кельи, но всё же царица не решилась её тронуть, должно быть, опасаясь волнений. Мне кажется, пока она не слишком уверенно чувствует себя на троне.

— А что, если бы её постригли, могли и впрямь случиться волнения?

Маньян пожал плечами.

— Трудно сказать наверняка. Как я уже говорил, придворные и дипломаты цесаревну презирают, но гвардия в России, как мне кажется, уже начала осознавать свою силу и всё больше становится тем, что англичане называли «kingmaker» — делатель королей. В среде же гвардейских солдат и нижних чинов она весьма популярна.

— И как вы полагаете, эта самая гвардия могла бы посадить Елизавету на трон?

— Если бы нашёлся вождь, уважаемый в гвардейских полках, думаю, он смог бы составить комплот[88] в её пользу.

— Это умозрительное рассуждение или такой вожак в самом деле имеется? Уж не тот ли гвардеец, которого сослали в глушь?

— Ну что вы! — Маньян улыбнулся. — Шубин — мелкая сошка, прапорщик. Да и рода хоть и шляхетского, но незнатного. Куда ему революции учинять!

— Принцесса столь неразборчива, что крутит амуры с человеком из низов?

— Мне кажется, это-то и эпатирует всего больше местную публику. Если бы она выбирала в любовники князей из Рюриковичей, на это смотрели бы гораздо снисходительнее.

— И кто у неё нынче ходит в амантах?

— Пока таких слухов до меня не доходило. Я, признаться, впрямую и не интересовался, но, если вам угодно, могу узнать.

— Узнайте, мсье Габриэль. Как вы полагаете, у меня есть шанс вскружить этой даме голову?

Маньян внимательно взглянул на Матеуша, словно и впрямь хотел оценить его стати и шансы на амуры с цесаревной, и кивнул.

— Думаю, такое вполне возможно.

— Значит, мне понадобится ваша помощь — вам придётся ввести меня в здешнее хорошее общество.

------------------------

[87] семью

[88] заговор

* * *

Императрица запретила Елизавете брать с собой весь двор, ограничив штат десятком человек, и бо́льшая часть её людей принуждена была остаться в Москве. В Александрову слободу со своей госпожой отправились лишь самые близкие — Мавра Чепилева, Прасковья Нарышкина и ещё почему-то недавно появившаяся новая фрейлина — Анна Маслова, родственница братьев Воронцовых. Анну взяли на место старшей Прасковьиной сестры, Анастасии, которая через две недели выходила замуж и потому от службы при дворе увольнялась.

Из мужчин в слободу поехали Шуваловы, Воронцовы, Григорьевы, медикус Лесток и Алёшка. Всем им было запрещено без разрешения императрицы покидать новое место пребывания, устраивать шумные увеселения, а также принимать у себя каких-либо гостей, за исключением близких родственников.

Выехали на Троицу — отстояли праздничную обедню, после службы Елизавета по обыкновению угостила у себя в саду крестьян: бабам раздала по пирогу, мужикам — по чарке хлебного вина. А после обеда обоз, гружённый посудой, мебелью и прочим скарбом, тронулся в путь.

Двигались подводы медленно и к ночи доехали только до деревни Долгинино, что отстояла от Покровского вёрст на двадцать с небольшим. Останавливаться на постоялом дворе Елизавета не пожелала, заявив, что ненавидит тараканов. Погода была чудесная — вечер наплывал тёплый, ясный, и лагерь разбили прямо на лугу за деревней.

Поужинали взятыми в дорогу пирогами и до полуночи сидели возле костра. Мавра с Елизаветой затеяли петь песни, остальные кто подпевал, кто просто слушал.

— А вы отчего не поёте, Алексей Григорич? — спросила Мавра, заметив, что Алёшка слушает молча.

— Я ваших песен не знаю. — Он улыбнулся смущённо. — Токмо слушать могу.

— Так пойте свои, а мы внимать станем, — предложила Елизавета. В отсветах костра её лицо казалось старше и строже, но оставалось не менее прекрасным.

— Ой, чий то кінь стоїть,

Що сива грывонька.