оно распоряжается самостоятельно, а ощущения имеют силу суждений, – то это пустое воображение, близкое к расстройству чувств.

Оправдание чувственности по третьему обвинению

§ 11. [Внешние] чувства не обманывают. Это положение отклоняет самое серьезное, но, если хорошенько подумать, самое ничтожное обвинение, предъявляемое [внешним] чувствам. Дело не в том, что [внешние] чувства всегда правильно судят, а в том, что они вообще не судят; поэтому в заблуждении можно винить только рассудок. Но обман чувств (species, apparentia) служит рассудку если не оправданием, то по крайней мере извинением; из-за обмана чувств человек часто принимает субъективное в своем способе представления за объективное (отдаленная башня, углов которой он не видит, кажется ему круглой; море, отдаленная часть которого благодаря более высоким световым лучам бросается ему в глаза, – выше берега (altum maere); полная луна, когда он видит ее при появлении на горизонте через насыщенный парами воздух, хотя он и воспринимает ее под тем же углом зрения, кажется ему более отдаленной, а следовательно, и более значительной по величине, чем в том случае, когда луна поднимается высоко на небе), и явление он, таким образом, принимает за опыт, но заблуждение, в которое он тем самым впадает, есть ошибка рассудка, а не [внешних] чувств.

* * *

Упрек, который логика бросает чувственности, следующий: познание в том виде, как ему способствует чувственность, поверхностно (индивидуально, ограничено единичным). Зато рассудок, который имеет в виду общее и именно поэтому должен заниматься абстракциями, можно обвинять в сухости. Эстетическая разработка, первое требование которой – популярность, избирает новый путь, на котором можно избежать обоих недостатков.

О возможности в отношении познавательной способности вообще

§ 12. Предшествующий параграф, в котором говорилось о кажущейся способности к тому, чего ни один человек не может, ведет нас к рассмотрению понятий о легком и тяжелом (leve et grave), которые в немецком языке хотя буквально и обозначают лишь телесные свойства и силы, но затем, как и в латинском языке, должны по некоторой аналогии обозначать исполнимое (facile) и сравнительно трудно исполнимое (difficile), ведь субъект, который сомневается в степени своей необходимой для исполнения способности, при определенных условиях и обстоятельствах считает трудноисполнимое субъективно неисполнимым.

Легкость в исполнении чего-то (promptitude) не следует смешивать с навыком в таких действиях (habitus). Первая означает определенную степень механической способности: «Я могу, если хочу» – и обозначает субъективную возможность; второй означает субъективно-практическую необходимость, т. е. привычку, стало быть, определенную степень воли, которая приобретается путем неоднократного применения своей способности: «Я хочу, потому что это повелевает мне долг». Поэтому нельзя дать такую дефиницию добродетели: она есть навык в свободных правомерных поступках; в таком случае она была бы только механическим применением силы; нет, добродетель есть моральная сила в исполнении своего долга; она не должна превращаться в привычку, а всегда должна возникать из образа мыслей как нечто совершенно новое и первоначальное.

Легкое противопоставляется тяжелому, но часто и обременительному. Легко для субъекта то, для чего в нем имеется большой избыток способности сравнительно с тратой силы, необходимой для данного дела. Что может быть легче исполнения формальностей визитов, поздравлений и выражения соболезнования? Но что может быть обременительнее их для занятого человека? Это мелкие неприятности (хлопоты) дружбы и знакомства, от которых каждый охотно избавился бы, если бы только не опасался нарушить обычай.

Каких только досадных мелочей нет во внешних обычаях, которые причисляются к религии, а в сущности относятся к церковной форме? И как раз их полная бесполезность и готовность верующих терпеливо сносить церемонии и обряды, покаяния и умерщвление плоти (чем больше, тем лучше) считаются похвальными у набожных. Но хотя эти повинности механически легки (так как при этом не приходится жертвовать какой-либо порочной склонностью), однако для разумного человека они морально не могут не быть тягостными и обременительными. Если поэтому великий проповедник морали сказал: «Заповеди мои не трудны», то этим он отнюдь не хотел сказать, что для соблюдения их необходима незначительная трата сил; ведь на самом деле они, как такие, которые требуют чистоты душевных убеждений, самое трудное из того, что может быть предписано человеку; но для разумного человека они бесконечно легче, чем заповеди хлопотливого ничегонеделанья (gratis anhelare, multa agendo nihil agere), каковы были заповеди, утвержденные иудейством, ибо для разумного человека механически легкое непомерно тяжело, когда он видит, что потраченные на это усилия бесполезны.

Нечто трудное делать легким – заслуга; представлять его легким, хотя самому этого не сделать, – обман. Делать то, что легко, не заслуга. Приемы и машины, в том числе и разделение труда между различными работниками (фабричный труд), делают многое легким, что` было бы трудно исполнить руками, без других орудий.

Показать трудности, прежде чем предписывают приступить к работе (например, в метафизических изысканиях), – это, может быть, отпугивает, но все же лучше, чем скрывать их. Тот, кто все, за что он берется, считает легким, легкомыслен. Тот, кому все, что он делает, дается легко, ловок, так же как тот, у кого всякое дело требует больших усилий, неуклюж. Разговор в обществе не более как игра, в которой все должно отличаться легкостью. Поэтому церемонии (чопорность) в обществе, например торжественное прощание после пиршества, выходят из употребления как нечто старомодное.

Расположение духа человека, когда он берется за какое-то дело, бывает различным в зависимости от темперамента. Одни начинают с сомнений и опасений (меланхолики); у других первое, что им приходит на ум, – надежда и мнимая легкость осуществления [дела] (сангвиники).

Но как расценивать хвастливое изречение умников, основанное не на одном лишь темпераменте: «Чего человек хочет, то он может [сделать]»? Это не более как громко звучащая тавтология; в самом деле, то, чего он хочет по требованию своего морально повелевающего разума, то он и должен, а следовательно, и может сделать (ведь разум не будет предписывать ему невозможное). Некоторое время тому назад были такие пустомели, которые хвалились этим также в физическом отношении и провозглашали себя, таким образом, ниспровергателями мира, порода которых давно, однако, вывелась.

Наконец, привыкание (consuetude), и именно потому, что ощущения одного и того же вида вследствие их продолжительности без всякой смены отвлекают внимание от [внешних] чувств и почти уже не осознаются, хотя и облегчает перенесение страданий (что ошибочно удостаивается имени одной из добродетелей – терпения), но в то же время делает более тягостным сознание и воспоминание о приобретенном благе, что обычно приводит к неблагодарности (к действительному пороку).

Но привычка (assuetudo) есть физическое внутреннее принуждение к тому, чтобы впредь поступать так же, как поступали до этого. Даже добрые дела она